Опасная связь

Когда он вернулся в свою квартиру, там было холодно из-за раскрытого настежь окна. Но он оставил все как есть и, не включая свет, сел на постели, чтобы расшнуровать кеды, и успокоился, лег в холоде. Снаружи не было слышно никакого шума, только звуки голосов, говоривших между собой, большой неровный разговор. Людовику надо было успокоиться, по ту сторону деревьев все еще горел свет, этого он и опасался, услышать прибытие «скорой». Он с силой выдохнул, надо было успокоиться, всякий раз ужасно сознавать, что зашел слишком далеко. Он всегда остерегался этих лишних ударов, импульсивность у него могла принимать такие пропорции, которые он плохо контролировал. Уже мальчишкой, когда он играл, мать говорила ему: «Ты чувствуй свою силу, остановись…» Надо было закрыть это окно и успокоиться, он не осмеливался выглянуть наружу, увидеть то, что было слышно, догадаться о том, что было видно. В конце концов, они сами на это нарывались, он успокаивал себя. Но все-таки нехорошо так взрываться, это все из-за Авроры и Ричарда, он это прекрасно чувствовал. Была опасность, что эта пара может вынудить его делать глупости, и тут он услышал вдалеке, в тишине задних улиц, сирену спасателей, клаксон, сильный и медленный, который приближался к дому, и он почувствовал, как его охватывает липкое беспокойство, когда машина остановилась здесь, совсем рядом, перед дверью этого двора, оставив включенным мотор.

3

Его ничем не пронять. Ничем и никогда не пронять. После того что он пережил, его ничто больше не напугает. Когда видишь по лицу любимой, что болезнь день за днем побеждает. Когда осознаешь день за днем меру своего полнейшего бессилия перед чужой болезнью. Когда болтаешься месяцами в тревогах, которые говорят тебе только о смерти. Когда день за днем ждешь новых диагнозов, которые беспрестанно отправляют тебя к полнейшей невозможности что-либо сделать и ты вынужден принять, что, несмотря на всю свою любовь, которую питаешь к своей любимой, ничем не можешь ей помочь, ничем, после этого уже ничего не боишься. Его сила происходила отсюда, из того, что он все потерял, и отныне его уже ничем не пронять, уже ничто не заставит его испугаться или замерзнуть, ничто.

Во вторник вечером по возвращении домой Людовик включил телевизор и, не раздеваясь, лег на кровать. Ритуал состоял в том, чтобы посмотреть выпуск местных новостей на канале «303», затем в девятнадцать часов переключиться на региональный «Франс-3» ради ощущения, будто ненадолго побывал дома. Два дня он ждал, что с ним заговорят об австралийцах, знал, что так или иначе эта история вернется бумерангом прямо ему в морду, либо владелец дома объявится, либо легавые, в конечном счете много кто мог потребовать у него отчета по поводу того удара кулаком, разбитого усилителя и того белобрысого типа, он ведь по-прежнему не знал, до какой степени покалечил его. Да и не хотел этого знать. Первый, кто должен бы с ним поговорить об этой истории, был Ричард или, может, Аврора, но пока ничего такого не случилось.

В итоге той ночью спасатели оставались там долго, больше часа. Лежа в темноте с приоткрытым окном, Людовик все слышал: звуки и движения, на улице остановилась вторая машина, шум ее мотора добавился к шуму первой, потом были и другие машины, хлопали дверцы, решетчатая дверь вестибюля открывалась и закрывалась несколько раз подряд, во дворе слышалось множество голосов. После второй машины спасателей на место прибыли четверо полицейских. Людовик старался следить за всем этим из своего окна, ему видна была часть гостиной в квартире на третьем этаже. Во дворе двое врачей разговаривали с полицейским, ему с высоты слышны были только портативные рации, которые беспрестанно и довольно громко потрескивали.

Он забеспокоился, лишь когда услышал звонок к Авроре, должно быть, полицейские спрашивали объяснений у Ричарда – как у соседа снизу или как пожаловавшегося соседа, – пытаясь выяснить, не он ли нанес этот удар кулаком, а если не он, то кто другой… Прислушавшись, он уловил только обрывки разговоров как по-французски, так и по-английски, которые перемешивались между собой, скорее спокойных, без особых излияний и нервозности, это было своего рода ледяное спокойствие, оттененное звуками всех машин, чьи моторы работали вхолостую, и переговорных устройств.