Опасная тишина

– Понял, все понял, – поспешно проговорил Кривоногов, отер рукою лицо. – Слушай, командир, вот что я хотел спросить… Неужели ты за время службы не смог завести в кишлаке своих людей, осведомителей, которые поставляли бы тебе сведения, кто как живет, с кем ругается, чего замышляет и так далее… А?

Странный вопрос, который он слышит за нынешний день не в первый раз.

Вроде бы не должен его задавать Кривоногов, но задает… Внутри у Емельянова возникло что-то протестующее, смешалось с холодом, также возникшим внутри, и исчезло. Он отрицательно покачал головой.

– Нет…

– Что, времени служебного не хватило?

– Не хватило, – коротко ответил Емельянов.

Ночь выдалась гулкая, морозная, снег шевелился в тишине, будто живой, кряхтел, вздыхал, иногда издавал стон – звук почти человеческий. Хорошо было только одно – ветер спрятался в каком-то далеком ущелье и залег там. Может быть, на всю ночь. Когда в Высоких горах в морозную пору возникает ветер, начинает куражиться, прошибает насквозь не только утлые кибитки, но и каменные кряжи, жизнь здесь становится совсем невыносимой.

Небо по-прежнему было закрыто плотно – ни одной прорехи, в которой бы полоскались звезды, нет, все затянуто плотной толстой периной. Глухая ночь, очень глухая.

Бойцы, засевшие в засаде, натянули на себя всю одежду, которую имели, облачились также в тулупы – их на заставе было целых двадцать, для находящихся в дозоре. Очень важно было, чтобы никто не поморозился.

Бойцов Емельянов разбил на три группы. Две группы выдвинул вместе с пулеметчиками, одну посадил сзади, прикрывать тыл – на тот случай, если часть банды все-таки прорвется сквозь пулеметный огонь и огонь засады. Если прорвется, на пути ее встанет третья группа.

Себе же Емельянов отвел роль этакого челнока, который будет связывать все группы, контролировать их, стараться, чтобы они являли собой одно целое.

Он подкинул на плече «люсинду». Пулемет хоть и был тяжелым, но, как известно, своя ноша не тянет, так что плечо «швейная машинка» Емельянову не оттягивала. Наоборот, с оружием начальник заставы чувствовал себя более уверенно, чем, скажем, с винтовкой или двумя револьверами, с «люсиндой» можно было выходить на любую банду, не только на курбаши Усмана с его подопечными.

Над ущельем нависали скалы, с которых проворно, с вкрадчивым шорохом скатывался снег, скалы были высокие, устремлялись в небо, в плотную темную пелену, растворялись там. Неожиданно в выси, за обрезью пелены раздался протяжный горловой крик. Емельянов невольно съежился, почувствовал, как у него по коже побежала колючая сыпь – страшным был этот крик, ничего подобного раньше он не слышал. Даже лошади на фронте, исполосованные осколками, с внутренностями, волочащимися по земле, не кричали так страшно, и люди с оторванными ногами не кричали…

Пригнувшись, он вгляделся в темноту. В темноте – ничего, ни одного движения. Даже шевеления никакого нет. Кто же это кричал? Человек? Бог? Кто-то еще?

Над снегом взнялся забусенный серым инеем боец.

– Чего это было, товарищ командир?

– Если бы я знал, – пробормотал Емельянов едва внятно, продолжая вглядываться в темноту. – Слышал я, правда, но… – он не договорил.

– Это голуб-яван, – подал голос Рабиев, пограничник-таджик, пришедший на заставу в одно время с Емельяновым.

– А кто такой этот голубь-яван? – в голосе бойца возникла дрожь – крик в эту минуту повторился, правда, был он на этот раз слабее, глуше, словно бы неведомое страшилище кричало в другую сторону.

– Не голубь-яван, а голуб-яван, – поправил бойца Рабиев. – Это… ну-у это огромный снежный человек, живет он на ледниках, людям на глаза попадается редко. В здешнем кишлаке считают, что это медведь.

Рабиев был человек городской, грамотный, в Дюшамбе окончил начальную школу, отец, говорит, заставил, по-русски лопотал легко, в то время, как на другие заставы приходили служить люди, которые по-русски знали только два слова – «здравствуй» и «до свидания». Несмотря на городское производство, Рабиев кое-что знал и про кишлачную жизнь. Вон как просто он объяснил происхождение крика, выбившего у многих дрожь на коже.

Но как бы там ни было, против пулеметов «люис» или, допустим, «шош» никакой голуб-яван не устоит, рухнет.

– Ну и чего дальше? – поинтересовался дрожащим голосом боец.

– А дальше никто ничего не знает. Ни люди, ни эта самая… наука.

– Тихо, – предупредил Емельянов, – слишком разболтались.

Бойцы стихли.

Неподалеку щелкнул лед, напластовавшийся на один из камней и выросший до размеров крупной уродливой головы, теперь голову развалил мороз: поднапер трескотун, взял свое, следом снова раздался щелчок, похожий на гулкий, ударивший по ушам выстрел. Это означало, что мороз начал крепчать.

Может, в такую погоду банда Усмана никуда не пойдет? Нет, скорее всего, пойдет. Если сегодня, несмотря на снег и мороз, банда еще может куда-то двинуться, то уже завтра она мертво застрянет в горах, и тогда у нее будет одна дорога – нарядившись в рваные полосатые халаты, ползти на кладбище. Либо раствориться в кишлаках среди дехкан.