Опасная тишина

А Чимбер продолжал ликовать – его торжествующий вопль врезался в вой ветра, в секущий шум падающего снега, заглушал все вокруг – Чимбер выиграл эту схватку, до границы оставалось совсем ничего, какие-то пятьдесят – семьдесят метров, он уйдет сейчас на ту сторону, за кордон, и никто его уже не попытается остановить. Все, финита! А если захочет, то уведет с собою и эту бабенку, будет обслуживать она его там, за кордоном, здесь ей без мужа все равно нечего делать… А может, и не уведет. Все теперь будет зависеть от его настроения, от того, каким оно станет через пять минут, через десять, через пятнадцать…

– Йе-йе-е-е! – вопил он радостно, азартно вскидывал руки, по-птичьи взмахивал ими, тряс в воздухе кистями, бурка слетела с его плеч под ноги, но Чимбер, кажется, даже не обратил на это внимания, бурка так и осталась лежать под ногами, он затоптался на ней, крича и вытягивая длинную жилистую шею, прямо на которую, кажется, было нахлобучено мохнатое воронье гнездо – папаха.

Женя сунула руку внутрь, под дошку, нащупала пальцами изящную рукоятку пчака, вытащила нож из кобуры – чехольчик красочный этот застрял в кармане, зацепившись за что-то, – сжала покрепче. Пальцы ее, хотя и были лишены, на первый взгляд, мужской силы, крепость все-таки имели. Это у Жени было от родителей, и отец и мать у нее считались людьми физически сильными. Отец, врач, имевший клиентов не только в Питере, но и под Питером, в деревнях, иногда делал в день полтора десятка километров, чтобы обойти своих больных. А осенью, по бездорожью, по щиколотку в грязи, это было штукой непростой, силу и выносливость надо было иметь лошадиные. Мать не отставала от отца, была такой же выносливой. Женя пошла в родителей.

– Йе-йе-йе-е-е! – продолжал торжествовать Чимбер, взметывал над собой руки, гоготал, соревнуясь силой голоса с ветром и снегом, с горным грохотом, с воем нечистой силы.

Женя всхлипнула, проглотила твердый соленый комок, возникший во рту, распрямилась – она действовала сейчас почти бессознательно, по наитию, подчинялась инстинктам, заложенным в ней, и одновременно действовала осознанно – понимала, что сделает в следующую минуту. Как и в минуты, которые последуют потом.

– Йе-йе-йе-е-е-е, – никак не мог остановиться Чимбер, дергался, плясал, торжествовал победу.

Рано он торжествовал, песня, которую он считал допетой, имела продолжение, и продолжение это Чимбер проворонил. Не доглядел… Женя, зажав зубами плач, отерла кулаком свободной руки глаза и, стараясь не дышать, вообще не издавать никаких звуков, подобралась к Чимберу сзади.

Одной рукой ухватила его за папаху, стараясь уцепить ее вместе с волосами, – и это Жене удалось, – рванула голову бывшего поручика назад, обнажая ему горло, – ей удалось и это, – и длинно, плавно провела острым лезвием пчака по глотке Чимбера, распахивая ее, будто чужую требуху, которую надо вскрыть.

Вместо крика Чимбер издал невнятное бульканье, которое в следующий миг нырнуло у него куда-то внутрь, растворилось там. Чимбер засипел дыряво, ухватился пальцами за горло, но кровь, хлынувшую наружу, сдержать не сумел.

Женя отскочила от него, прошептала едва слышно, глотая вновь возникшие слезы:

– Это вам за Колю… – она и тут проявила себя, обратившись к поручику не на «ты», а на «вы», хотя к Чимберу даже на «ты» обращаться было зазорно, опытному человеку это было понятно без всяких объяснений.

Слезы забили ей глаза, горло, рот, хлынули на лицо, обжигая его, она упала на колени, потом ткнулась лицом в снег, очнулась и поползла в сторону, подальше от Чимбера, усиленно заскребла ногтями по тропе – ей надо было сейчас быть рядом с мужем, обогреть его, вдохнуть жизнь… Она оживит Емельянова, сделает это обязательно.

Чимбер тем временем хватал себя пальцами за располосованное горло, крутил головой, закусывал зубами язык, хрипел – он умирал… Через несколько мгновений он согнулся, заполз в бурку, как в нору, меховой полог накрыл бывшего колчаковца с головой, и он успокоился в бурке, будто в могиле.

Успокоился, чтобы никогда больше не подняться.

А Женя все ползла и ползла к мужу, надеялась его оживить, но это не дано было ей сделать – с того света люди еще не научились возвращаться…

Книга третья. Кацуба и Цезарь

Осень в здешних краях всегда была богатой, затяжной, теплой, краски – такими яркими, неожиданными, контрастными, что можно было едва ли не ослепнуть, и, случалось, полуослепленные люди ходили с узкими, будто бы склеенными глазами, щурились так, что виски становились полосатыми от морщин… Смешно было смотреть на здешних дамочек-модниц, когда те, ахая, заглядывали в зеркало и надували обиженно губы: ну какой мужчина будет заглядываться на полосатую дамочку.

По ночам осенью часто бывали слышны горькие протяжные крики изюбрей, призывающих к себе самок. Крики эти засекали тигры, устремлялись на них, но изюбри чувствовали тигров издали, уходили поспешно, забирались в такие места, куда тигру хода не было.