Опасная тишина

Ни стаканчик, ни помазок Кацуба решил пока тигрице не отдавать.

В здешних местах всех полосатых, и самок и самцов, величают одинаково, употребляя слово женского рода – «тигра». Тигра и тигра – и неважно, кто это, он или она. Эта «лингвистическая» особенность сейчас вспомнилась Кацубе, только он не мог понять пока, кстати она вспомнилась или нет?

Под ногами вкусно хрумкал снег. Под лапами «тигры» он хрумкал тоже вкусно: не отставала зверина от человека. Ни ускорять шаг, ни тем более бежать было нельзя – «тигра» в два прыжка догонит и завалит.

Кацуба вновь аккуратно покосился через плечо – кошка здоровая, такую не всякая пуля возьмет.

Косой взгляд человека тигрица засекла, фыркнула недовольно: что-то ей в Кацубе не нравилось – усы опять встопорщились щеткой, глаза заблистали, на снег даже светящиеся брызги посыпались, целое сеево… А может, она просто была голодная?

Кацуба нащупал в «сидоре» портянки. Две новенькие портянки, сложенные вместе. Отдавать их сразу было жалко, портянки надо было разделить и сунуть тигрице по одной.

«Сидор» у Кацубы тощий был, пустого пространства в нем имелось больше, чем заполненного, вещей в мешке было раз-два – и обчелся. Кацуба отделил одну портянку от другой, вытянул ее из горловины «сидора» и бросил в сторону назойливой тигрицы.

Та поймала портянку лапой прямо на лету, фыркнула грозно и ловко придавила тряпку к снегу. Пока рассматривала портянку, пока нюхала и пробовала на зуб невкусную ткань, Кацуба сумел оторваться от «тигры» метров на сорок.

В нем сидело, спирало дыхание и причиняло физическую боль, буквально жгло мозг желание перейти на бег, поскорее уйти вперед, оторваться от «тигры» не на сорок метров, а на сто пятьдесят, но Кацуба сдерживал себя, с трудом сдерживал: как только он убыстрит ход, тигрица бросится за ним.

Услышал, как «тигра» фыркнула громко, недовольно – тряпка ей не понравилась, отбила ее в сторону и вновь двинулась за Кацубой. Скрип снега под ее лапами неожиданно угас, в Кацубе возникла надежда: вдруг кошка передумала нападать на человека и отстала? У Кацубы в глотке даже радостный скрип родился, но радоваться было рано, «тигра» не отстала, она умела ходить так, что под мягкой лапой ни один предмет ломкий, ни одна ледышка со стекляшкой не издавали звука – шаг зверя стал бесшумным.

Около второй портянки «тигра» даже не остановилась. Кацуба вновь сунул руку в «сидор», лихорадочно пошарил в нем – чего еще отдать проклятой желтоглазой кошке? Сердце в груди заколотилось неприятно – Кацубе показалось, что тигрица сделала несколько крупных прыжков, чтобы догнать человека, догнала его, фыркнула злобно и приготовилась прыгнуть… Сейчас прыгнет, как пить дать, прыгнет, медлить не будет – ее раздражает человек, запах его, короткие сильные ноги, которыми тот ловко загребает снег, широкие плечи, цепкие руки – все в этом человеке начало раздражать ее.

Отбиться от «тигры» без орудия – штука немыслимая, такого на памяти Кацубы еще не было. Он выдернул из «сидора» новенький, ни разу не использованный кисет, присланный девчатами из города Иванова, и бросил его тигрице. Проговорил как можно спокойнее:

– Смотри, какая нарядная штука, мама! Она должна тебе понравиться.

Яркая ткань кисета вызвала у тигрицы еще большее недовольство, она на ходу нервно подергала лапами, в глотке у нее задребезжала свинцовая дробь, забилась друг о дружку, Кацуба невольно согнулся: показалось, что «тигра» выплюнет сейчас эту дробь ему в спину, как из жерла небольшой пушки. Сил у нее на это хватило бы.

Около кисета тигрица не задержалась даже на мгновение – не хотела упускать человека.

– Не дури, мама, – тихо, с душевными нотками в голосе попросил Кацуба. – Ну зачем я тебе?

Снова сунул руку в нутро «сидора», нащупал небольшой кусок мыла – самое ценное, что у него было (кроме, конечно, мягкого немецкого помазка и оловянного японского стаканчика). Мыло на заставе приравнивалось к патронам, было его мало, выдавали редко. Кацуба хранил его в жестяной коробочке. Расставаться с небольшим коричневым куском, пахнущим дегтем и цветами одновременно (это было почти невозможно – сочетать дух ромашек и васильков с тяжелым запахом тележной мази, но это было так: неведомый мастер-мыловар разрешил неразрешимую задачу), не хотелось, но отдавать надо было.

До заставы было еще километра полтора, может быть, два, праздный люд, покусывающий от нечего делать зубами веточки и травинки, здесь, как в Уссурийске, не ходит, куда ни кинь взгляд, всюду пустынно – ни одного человека.

Ни единого. Лишь черные кусты, зябко группирующиеся в пространстве, словно бы рассчитывающие перебежать в другое место, где нет ветра, да отдельные деревья с низкими плаксивыми ветками, похожие на березы. В общем, рассчитывать Кацубе приходилось только на самого себя.