Опасная тишина

Одежда у него была замызганная, засаленная, к ней словно бы рыбья слизь прилипла, чуни очень маленького размера были сношены и сбиты набок.

– Денег дам, ламоза, – повторил он, – хороших денег! Ты у себя столько не заработаешь.

– Не надо мне денег. Я не продаюсь и мзду не беру, ходя. – Кацуба выбил из карабина стреляную гильзу, про себя отметил, что сделал это слишком поздно, надо было сделать это раньше.

– Куда пошли, ламоза, – китаец засуетился, захныкал, – куда? У меня дома дети. Плачут, риса просят. Куда пошли?

– Ты лучше меня знаешь, куда.

– А что будет с моими детьми? Они умрут от голода.

– Об этом, ходя, надо было раньше думать. – Кацуба повел стволом карабина, показывая, чтобы китаец взвалил мешок себе на плечи, собака беззвучно оскалила зубы (Цезарь хорошо понимал «текущий момент»), китаец, скуля, приплясывая, затянул бечевкой горловину мешка, застонал, взваливая груз себе на плечи.

– Ах, ламоза, – пробормотал он жалобно, – не губи меня! Я тебе денег дам!

– Пошли! – сурово проговорил Кацуба. К китайцу он старался не приближаться – мало ли чего тот мог выкинуть. – «Маузер» твой я конфискую, – он подхватил валявшуюся в снегу винтовку с расколотым ложем. Поломку эту устранить было несложно – выстругать новое ложе, обработать его на точильном камне, оскоблить дерево стекляшкой, покрыть лаком, переставить железки, вот и все дела. Зато винтовочка первоклассная. – Вперед, ходя!

Китаец послушно заковылял по снегу. Цезарь, глухо рыча, пошел следом, следопыт двинулся третьим.

Так, строем, они и появились на заставе.

В мешке у китайца оказались восемьдесят четыре медвежьи лапы, причем двенадцать лап принадлежали малым медвежатам, тем, кто на зиму в берлоги спать ложатся вместе с матерями, одни они не могут одолеть затяжную зимовку. Ходя очень умело ловил мишек перед долгим сном, скорее всего, ставил стальные петли, на некоторых лапах имелись повреждения, оставленные струной, пулевых же следов не было.

Умельцы в Китае варили из медвежьих лап ценные лекарства, продавали их наивным европейцам, приезжавшим в Поднебесную, за бешеные деньги, – впрочем, Кацуба в силу этих лекарств не верил, считал, что простой порошок от простуды может принести больше пользы, чем вареная настойка из медвежьих лап, но это, как говорится, дело личное… А вот искалеченных медведей было жаль, все они пошли на корм тиграм.

Татарников, заглянув в мешок, выматерился с неожиданной тоской – его тоже пробила жалость.

– Расскажи, как добывал медведей? – Татарников, сжимая крупные, почти пудовые кулаки, подступился к маленькому, тощему, словно бы сплющенному, скривленному на один бок китайцу, тот в ответ испуганно замахал руками, зачастил, брызгая слюной:

– Это не я добывал, это другой добывал, а я… я нашел мешок в тайге.

– Ну, нашел не нашел – это дело десятое, отвечать все равно придется тебе.

– Это не я, командира, – продолжал частить китаец, – это не я…

– Оторвать бы тебе все, что растет ниже пупка, ходя, чтобы ты к нам больше не приходил, – Татарников поморщился, – оторвать и сказать, что так и было…

– Не нада оторвать, командира, – из глаз китайца брызнули слезы, русский язык он знал хорошо, разбирался не только в словах, но и в запятых, – не нада оторвать…

– Надо!

– Не нада! Отпусти меня, товарищ шибко большой командира!

– Шибко большой командира находится в Гродекове, туда нужно ехать, там будут решать, отпускать тебя или нет.

– Отпусти!

– Не имею права отпускать.

Татарников понимал, что ничего сделать китайцу он не сможет, и в Гродекове не смогут – контрреволюционную деятельность по «факту отрубленных медвежьих лап» ему не пришьешь, в терроризме по отношению к российским пролетариям не обвинишь – он никого не убивал, ни рабочих, ни колхозников, не поджигал их дома, поэтому вылезет он из этой печки совершенно неопаленным, его даже судить не будут – вышлют в Китай, на том дело и закончится.

Впрочем, неведомо еще, как этого человечка с крохотным личиком встретят в самом Китае, что с ним сделают – ведь и конфискованный «маузер» не был его собственностью, и медвежьи лапы он нес не для личных нужд. Скорее всего, ходя этот был либо обычным добытчиком, либо курьером-доставщиком, переносчиком груза, и если бы Кацуба не наткнулся на него, он бы без всяких приключений ушел в Китай.

– Ламоза, большой командира, отпусти меня домой, у меня дети, – канючил, брызгался слезами, китаец.

Татарников отрицательно мотал головой:

– Не могу!

– Отпусти, дети мои помереть с голоду могут…

– Не имею права, – ожесточался начальник заставы, голос его набухал протестующим железом. Он мазнул по воздуху ладонью – ею Татарников мог запросто накрыть не только этого жалкого человечка, но и половину канцелярии, в которой шел допрос. – А за мешок с отрубленными лапами кто будет отвечать? Пушкин?

– Это не мой мешок, – плакался китаец, – он – чужой… Я нашел его в тайге.

Настроение китаец испортил всем – и Кацубе, и Татарникову, и еще доброму десятку бойцов, находившихся на заставе и невольно оказавшихся свидетелями этого нелегкого разговора…