Опасные земли

Больше всех переживал издергавшийся де Лален, но тревога накрыла всех – даже Уго. За брутальностью немца крылась все та же озабоченность, а проще говоря, сикуля. Впрочем, крылась плохо, сквозя через прорехи в худой одежде показного спокойствия. Даже бойцы, выгружавшиеся с парома, не гомонили, не ругались, не обменивались дежурными колкостями.

Хуже всего было ожидание.

Пусть и недолгое, но весь коллектив на паром не уместился – с походом вглубь города приходилось погодить до второй ходки, а может, и третьей. Ведь весь немалый табун коней разом, скорее всего, не перевезти.

И ни одного человека. Совсем. Если предместья на том берегу были малолюдны, то здесь улицы как вымерли. Черные силуэты домов, ни единого огня в окнах, ни запоздалого ночного прохожего. Первое – малолюдство пригорода, легко объяснялось дождем и поздним временем. Второе – абсолютное безлюдье, ничем.

Общее настроение и самый очевидный вопрос выразил дизанье лучников Тела Анри Анок:

– Кто-нибудь может рассказать мне, какого лешего нас не встречают? – испытанный воин принялся выжимать насквозь мокрую полу плаща. – Все понимаю, посады, расслабленная стража, ночь, дождь, на улицу неохота. Но здесь?! В город только что зашли тридцать вооруженных парней, а никому и дела нет! Ладно мы – мы герцогский отряд. А будь здесь банда Вилли Хренодуя, чтоб ему в аду икалось, или какая иная банда? Мы бы уже резали бюргеров прямо в постелях, как кур!

Кто-то из лучников поддержал шефа, стоя в толпе на причале:

– Угу. Я в толк не возьму, как отсюда никто не может уехать? Карантин? Ха! Я б из-под такого карантина по три раза на дню утекал!

– Видать, тута так хорошо, что уезжать неохота, хе-хе! – усмехнулся в ответ другой голос.

– Ты, Мердье[41], точно остался бы. Ты и трезвый в городские ворота еле попадаешь, а трезвым тебе и до заката не выдержать.

– Я Готье! – обиделся голос.

– Прекратить базар, – самым будничным образом одернул говорунов десятник.

И они прекратили.

Филипп, сообразив, что все выгрузились, а паром отвалил на вторую ходку, принялся командовать.

– Так, а чего мы толпимся? Анри, центр причала – ваш. Стрелы на тетиву. Петроний, прошу тебя взять левый фланг. Жерар! Ты с десятком на правый фланг. Уго, сир Жан, прошу вас занять центр. Клинки из ножен! И внимательнее! Дрянная какая-то тишина!

Назревавшие пересуды разом пресеклись, а кучка людей вмиг рассыпалась по причалу, превратившись опять в боевой отряд. А точнее – четыре маленьких отряда.

Когда-то здесь и правда стояла башня. Теперь на ее нижнем венце, который только и сохранился, лежала деревянная вы-мостка. Со стороны реки ее ограничивали мощные перила, чтобы, значит, никто не сверзился в воду. По бокам от сходен высились два блочных крана, чьи стрелы теперь вознамерился сожрать туман. Со стороны города лежала небольшая площадь, забранная каменной брусчаткою, а на нее выходили три улицы. Два маленьких переулка и одна – центральная, где, пожалуй, четверка всадников легко уместилась бы в ряд и запросто могли разъехаться две телеги.

На причальную площадь выходили торцы добротных домов под островерхими крышами. Нижние этажи сплошь опоясаны крытыми верандами, где в дневное время, должно быть, велась бойкая торговля, принимали и отгружали товар прижимистые купцы. Судя по высоте и ладному устроению, дома на причальной площади были именно купеческие. Кто же еще позволит себе такие постройки?

И по-прежнему – ни огонька.

Хоть бы ставня хлопнула!

Неужто людям торговым, а следовательно – осторожным, нет дела до того, кто вторгся в ночь глухую с дождем и туманом? Все это было весьма непонятно. Филипп знал доброе бургундское купечество. Народ как на подбор, бойкий. На чужое не претендуют, но за свой грош не только удавятся, но и удавят. И очень даже легко. Сколько раз с недоброй памяти 1302 года гильдии, считая монету, решали, что король или герцог наступают на их кошель?[42]

И тогда вспыхивали восстания.

Часть той самой монеты шла наемникам, на взятки и подкуп общества. Из сундуков появлялись добрые латы, которых иной рыцарь не постыдится. Из-под лавок доставали арбалеты, фальшионы, пики и годендаги, припрятанные до поры[43]. А уж коли пришла пора – бывало, и королевское войско умывалось кровью. Бывало и наоборот. Но бойкости это бургундским купцам не убавляло никогда. Конечно, торгаши славного Эно не отличались буйством фламандских коллег, но все же – это почти те же самые торгаши. То есть к собственному имуществу предельно ревнивые.

Теперь же такое равнодушие к трем десяткам бойцов при оружии на собственном причале!

Кстати, тридцать скоро должны были превратиться в сорок – очертания парома под скрип лебедки уже проступали сквозь туман, а над водой плыло недовольное конское ржание. И, как допрежь, никакого интереса со стороны бюргеров. А ведь сорок обученных, вооруженных до зубов людей могли, напав неожиданно, утопить город в крови.

Плот стукнулся о сходни.

Кто-то непонятливый зычно гаркнул:

– Выгружай коней!