Опиум интеллектуалов

Было задумано радикальное решение проблемы жизни в сообществе, которая в нем существует, но, возможно, не реализуется. Но есть постоянная попытка подменить понятием разрешимых (решенных) противоречий либо абстрактную формулу – равенство, братство, – либо особую и прозаическую реальность.

Господин Мерло-Понти, как мы видели, совершает одну за другой эти две ошибки. Предоставленная сама себе идея узнавания так же бессмысленна, как и идеи свободы и братства, если только не требовать социальной однородности между теми, кто узнаёт друг друга: в этом случае узнавание было бы невозможным между солдатами и офицерами, рабочими и управляющими, общество как таковое стало бы бесчеловечным.

Чтобы придать значение понятию «узнавание», тот же автор прибегает[65] к критериям, одни из которых слишком конкретны (общественная собственность), а другие неопределенны (стихийность масс, интернационализм).

В сталинской философии «привилегированное положение» или «конечное» не растворяется в идеале, оно приходит в негодность в прозаическом событии. С точки зрения ортодокса, с того времени, как Коммунистическая партия отделена от власти, разрыв завершен и теперь они на пути к бесклассовому обществу. На самом деле, ничего не урегулировано, и та же самая необходимость накопления, неравного вознаграждения, побуждение к работе, дисциплина труда существуют и после революции. Но с точки зрения ортодокса, вся эта кабальная зависимость индустриальной цивилизации изменила смысл, потому что пролетариат победил и строит социализм.

Путая идеал или эпизод с целью, одновременно и будущей и священной, люди церкви и люди веры с безразличием или с презрением отвергают правила мудрости, гласящие, что государственные люди избраны для того, чтобы сделаться полезными сообществу, эгоизму и страстям индивидуума. Ограничение власти, равновесие сил, гарантии правосудия, построение политической цивилизации, медленно создаваемые на протяжении многих лет и никогда не завершаемые, они сражаются с этим с сомнамбулическим спокойствием.

Они согласны с абсолютным государством, якобы служащим революции, они теряют интерес к множественности партий, к автономии рабочих организаций. Они не возмущаются, что адвокаты давят на своих клиентов и что обвиняемые признаются в вымышленных преступлениях. А разве революционная справедливость не направлена на «радикальное решение проблемы сосуществования», в то время как «либеральное правосудие» применяет несправедливые законы?

Тот, кто начинает заниматься историей, не зная, к чему это приведет, иногда в нерешительности останавливается перед желаемым предприятием, цена которого была бы слишком высока. Люди церкви и люди веры пренебрегают этими сомнениями. Прекрасное завершение оправдывает ужасные средства. Моралист настоящего времени, революционер циничен в своем действии, он возмущается грубостью полицейских, бесчеловечным темпом производства, суровостью буржуазных судов, осуждением обвиняемых, вина которых не была доказана так, чтобы не оставалось никаких сомнений. Ничего, кроме полной «гуманизации», не утолит его жажды справедливости. Но как только он решается вступить в партию, такую же безжалостную, как и он сам, по отношению к установленному порядку, и вот он уже оправдывает от имени революции все, что недавно без устали разоблачал. Революционный миф перебрасывает мост между непримиримой моралью и террором.

Нет ничего более банального, чем эта двойная игра неумолимости и снисходительности. Обожествление истории в нашу эпоху – формирование, если не интеллектуальное происхождение. Под предлогом постижения смысла истории они не осознают рабства мысли и действия.

Множественность смыслов, которые мы приписываем поступку, раскрывает не бездарность, но границы нашего знания и сложность реальности. Именно при исследовании мира с помощью многозначной сущности у нас есть шанс добраться до истины. Знание является незавершенным не потому, что всеведение нам не грозит, но потому, что в объект исследования заложено изобилие значений.

Множество ценностей, которые мы рассматриваем, чтобы определить социальный порядок, не призывает к радикальному выбору. Оставим нравы чистому разнообразию. Ради идеалов требуют универсальной действительности. Экономические или политические системы располагаются между теми и этими. Они не такие неопределенно разнообразные, как привычки, и не подвержены становлению, как принципы прав человека. Они запрещают согласие на анархический скептицизм – все общества в равной степени отвратительны, и каждое в конечном итоге рискует по воле своего настроения; они обвиняют также притязания на обладание единственной тайной человеческого общества.

Решение «экономической проблемы» и «политической проблемы» является постижимым потому, что удается уточнить постоянные характеристики и одной, и другой. Но это постоянство не позволяет представить, что это решение никогда не выбивается из порядка необходимости осознанной свободы.