Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Гарибальди задумывался о многом. О позоре Тосканы, куда Леопольд, подпертый дружескими штыками Радецкого, уже вернулся из Гаэты на отцовский трон. О беспощадной бомбардировке восставшей Генуи. О совещании европейских дипломатов у беглого папы. Реакция шествует по Европе и всех объединяет против итальянского якобинства: Испанию, уже усмиренную Францию, подавленную Австрию, жандармскую Россию… Со злостью припоминал Гарибальди принятую Учредительным собранием декларацию, осторожнейшую, любезнейшую — «…не должно быть классовой борьбы, вражды к богатым, нарушения прав собственности…». Такими ли мыслями живет от века обездоленный и сегодня неосчастливленный класс работников? Утром в одном местечке подбежал некто с посохом и в войлочной шляпе, с дырой на плече, кричал:

— Карла Альберта возьми к себе в волонтеры! Он ведь сам просился в солдаты к сынку своему в армию. Что ж не призовешь? Вы же для всех толстосумов добренькие!

И злой смех в толпе:

— Король-мученик, известное дело. Плюнуть бы ему в бороду, да слюны жалко!

— Неплохо, — спокойно отозвался Гарибальди и протянул с коня руку этому, тронутому. — Совсем ты неплохо выразился. Я сказал бы, даже хорошо. Согласен!

Пять пастухов на понурых лошадках ожидали у мельницы. Просились в легион.

— Верховые? Верховые — это неплохо.

Он с партизанской войны в Америке полюбил конницу, этих всадников-гаушо. Он догадывался, что на французские корабли контр-адмирал Треуар вряд ли мог посадить много кавалерии. Сейчас на Рим идет пехота — легким шагом и неотвратимо.

Не опоздать бы.

В городке на площади подбежали красавицы, протянули прокламацию, взывавшую к оружию. Местная — и даже пахнет свежей краской.

— Неплохо… — понюхав, сказал Гарибальди.

И вдруг с коня поцеловал всех трех по очереди. В колонне — овация!

На господском дворе, куда он завернул напиться воды, барская челядь окружила его восторженно, узнавая по портретам. Он подозвал к себе малыша, присел на корточки перед ним:

— А ну-ка ударь! Ну, подерись со мной! Желаю тебе нарастить крепкие кулаки. Для них еще хватит работы.

И под ржанье толпы и гогот сбежавшихся легионеров крепыш ударял его наотмашь по лицу, вернее, гладил густую бороду.

Вспомнились свои — в Ницце.

И когда выехал со двора, взял в сторону. Трава высокая, волонтерам его не видно, и он лежал на спине, глядел в небо сквозь ветви олив. Улыбался, представляя себе, как заругает он Аниту, даст бог, при встрече. Чудачка, скверная дурочка, словно в насмешку, прислала ему в захолустье пару войлочных туфель, будто бы от ревматизма. А его тем временем — марш-марш! — прямо на Пьяцца-дель-Пополо, таков приказ! Лучше прислала бы четыре подковы для Уругвая — те средневековые, княжеские, с волнистыми краями, истертые три столетия назад и невесть зачем ржавеющие на стене у соседа-адвоката в Ницце… Он видел синеющие вдали холмы Кампаньи, зубчатую линию древнего акведука и думал, охваченный минутной грустью, какую не хотел прогонять. Уругвай отдохнул, надо бы напоить… И кончится ли когда-нибудь вечная кочевка под американским, под итальянским небом в поисках главного боя.

Рим встретил резким солнечным днем. Сколько плещущих ладоней! Сколько взлетало в воздух платков, и винных фляг, и колпаков, и табачных кисетов! На улицах, перегороженных баррикадами, фабричные — в рубахах с открытой грудью, и франтоватые студенты раскатывали бочки, растаскивали шкафы, чтобы дать пройти «косматым тиграм Монтевидео». Мальчишки с засученными выше колен штанами бесстрашно льнули к конским крупам, просились в седло. И ведь босые — не боятся копыт!

Но не этими минутами восторга, изъявлений доверия и надежды Рим потряс волонтеров. Рим, не в пример притихшим селениям Кампаньи, был по-боевому взбудоражен, как пчелиное дупло, куда просунулась медвежья лапа. Фуры гремели по мостовым. Запирались лавки. Горнила литейных печей гудели в предместьях — там отливали пушки. Быстрым шагом проходил навстречу, салютуя боевому штандарту легиона, взвод народной стражи. Сады Ватикана рябили полосатыми швейцарскими стрелками. Вдали слышался барабан. Звучали литавры.

Гарибальди обернулся к следовавшему за ним красавцу Монтальди.

— Такие звуки ласкают слух, как музыка Чимарозы.

Седой великан вырос у головы коня, гаркнул:

— Французы у ворот!

— У каких ворот, отец? Их много в стенах Рима. Подскажи! — рассмеялся Монтальди.

Старик не слышал смеха. У него была дивная голова Лаокоона, о которой должны бы грустить художники, потому что этот тип времен Ренессанса уже исчезал. И он рычал, не давая пройти гарцующему Уругваю:

— Варвары! Они привыкли в Европе на всех поплевывать наполеоновским свинцом! Выкуси! — Он показал шиш. — Свинец остался, только Наполеона нету!