Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Ты спрашиваешь — зачем? Это вопрос из сферы психологии. Психология меня не интересует. Но, снисходя к твоему пристрастию к праздным размышлениям, попытаюсь ответить. Может быть, Луи Бонапарту хочется показаться перед итальянцами великодушным монархом, который не боится обнародовать волю убийцы, покушавшегося на его жизнь. Может, просто недомыслие — ему кажется, что враг склонил перед ним выю. А может быть, уловка — ведь письмо прямо направлено против Австрии. И тогда это политика! Политика — единственное, что меня интересует. Но тут я начинаю терзаться сомнениями. Он дразнит Австрию, как тореадор на корриде. А какая у меня гарантия, что, когда бык разъярится, тореадор не сбежит с арены? И рога вонзятся в Турин. Может так быть? Вполне допустимо. Зачем ему это нужно? Зондаж! Посмотреть на реакцию Франца Иосифа. Проверить, что скажут в Пруссии. Но я-то не имею права рисковать. Я медлю. Трусливо медлю. Он настаивает. Из Тюильри присылают второе письмо Орсини, написанное после приговора. Я не буду тебе его показывать. Говорят, что это фальшивка. Его написал не то Жюль Фавр, не то начальник парижской полиции. Сплошное славословие, низкопоклонство. Но подумай — какая настойчивость! Император требует публикации обоих писем. Не в какой-нибудь оппозиционной газетенке, а в правительственной «Официальной газете»! Заставляет бросить перчатку в лицо Францу Иосифу. И никаких подтверждений, что сам вступит в бой.

С лица Паулуччи не сходила туманная, мечтательная, почти неприличная улыбка. Казалось, он любовался судорожным беспокойством своего обычно самодовольного и скрытного друга, но в то же время испытывал и фарисейское удовольствие оттого, что сам был лишен поводов для подобных терзаний.

— А тебе никогда не приходило в голову послать к черту всю эту политику? — сказал Паулуччи. — Остынуть от этого бюрократического, что ли, пыла? Посмотреть со стороны на всю эту комедию? Спокойно, как в театре. Ты никогда не думал о…

— Я думаю о войне с Австрией, — резко перебил его Кавур. — Если хочешь знать, я даже мечтаю о ней. Но я не могу допустить вторую Новару. Мы не должны воевать одни. А этот мой лучший друг, этот скользкий авантюрист на троне, играет в закрытую. Ни одного слова напрямую, ни одной гарантии!

Вдруг Паулуччи рассмеялся:

— Мне пришла в голову забавная мысль. Пожалуй, ты был бы доволен, если бы предприятие Орсини удалось?

Кавур безнадежно махнул рукой:

— Всем известно, что каждый последующий хуже предыдущего. Сейчас хоть какая-то слабая надежда.

В кабинет заглянул секретарь:

— Синьор Нигру с донесением из Парижа.

Молодой человек с мелким миловидным личиком, с круто завитыми смоляными кудрями вошел в кабинет, держа в руках цилиндр. Весь вид его выражал странную смесь обдуманной щеголеватости и крайнего утомления. Кажется, он был разочарован, увидев в кабинете незнакомого человека. Остановился у дверей, вопросительно посмотрел на Кавура.

Тот понял его без слов.

— Кавалер Нигру — атташе нашего посольства в Париже, — представил он его Паулуччи и, обратившись к молодому человеку, добавил: — Вы можете свободно говорить о делах при маркизе Паулуччи. Есть новости?

— И очень знаменательные, — сказал Нигру.

— Я готов вас слушать.

Молодой человек еще раз покосился на Паулуччи, но замешательство длилось секунду, и он быстро отрапортовал:

— Когда посол доложил императору о декрете по поводу высылки террористов, тот принял это известие благосклонно и тут же спросил, как подвигаются работы по укреплению Казале и Алессандрии.

— Это все? — спросил Кавур.

— Больше он к этому не возвращался. Свидание было коротким.

— Я вижу, вы прямо с дороги, — сказал Кавур, показывая на запыленный плащ, переброшенный через локоть Нигру, — отправляйтесь отдыхать, а вечером приходите ко мне. Не раньше десяти.

Когда молодой человек вышел, Паулуччи спросил:

— Чтобы сказать тебе три слова, этот юноша сломя голову мчался из Парижа в Турин? Разве нельзя было доверить эту новость фельдъегерской почте?

Кавур посмотрел на него поверх очков и глубоко вздохнул:

— О, простая душа! О, темный ты человек! Когда ты пишешь мне письма из Рима, я жалею, что тебя нельзя назначить нашим послом. Но когда ты сталкиваешься с простым дипломатическим казусом, я вижу, что имею дело с младенцем. С новорожденным.

— Не понял.

— Ну что тут не понимать? Казале и Алессандрия — наши главные аванпосты на пути возможного вторжения австрийской армии. Если Луи Наполеон заинтересовался, как идут работы по их укреплению, — это значит, что он примет участие в войне с Австрией. Остается только ее начать. Это еще не гарантия помощи. Но весьма толстый намек на такую возможность.

— И когда ты собираешься начать войну?

— А я и не собираюсь. Пусть начинают они. Надо только расшатывать. Превращать худой мир в добрую ссору. Вот так. — И он позвонил в бронзовый колокольчик.

— Пошлите редактору «Официальной газеты», — сказал он появившемуся секретарю, протягивая письмо Орсини, — и сообщите, что это должно стоять в завтрашнем номере. Да не забудьте снять копию.

4. На блесну