Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Вы хотите сказать, что он гордится тем, что окружил себя бездельниками? — наивно вопрошал подрядчик.

Адвокат поднял брови и с интересом поглядел на него.

— А вы бывали когда-нибудь в палате? — спросил он, помолчав.

— По совести говоря, не решался. Я ведь приезжий. Из Асти.

— Напрасно не посетили. На хоры ходят все, даже дамы. Если выпадет случай, понаблюдайте за графом. Вы убедитесь, что я не преувеличиваю. Не каждый держится в своем доме с такой непринужденностью, я бы сказал — с таким неглижированием окружающих, с каким граф ведет себя в палате. Оппозиции для него не существует. Когда на трибуне начинают критиковать наши порядки, граф заводит разговор со своими друзьями, хохочет во все горло, покидает зал с видом человека, обремененного делами, которому недосуг прислушиваться к болтовне. Он пренебрегает всеми поправками. Он знает все лучше всех.

— А между тем его нравственные убеждения оставляют желать лучшего, — сказал попик. — Помните, еще в пятьдесят втором году, когда этот безбожник д’Адзелио выдвинул проект о гражданском браке…

— О гражданском браке? — с ужасом переспросил подрядчик.

— Ну да, чтобы по желанию брачующихся муниципалитет мог заменить святую церковь. Чтобы облегчить иноверцам вползание в благочестивую католическую семью. Чтобы устои религии подрывались не только на страницах богопротивных газет, но и внутри семьи — этой благословенной самим богом первоосновы государства.

Паулуччи с интересом наблюдал, как рот падре менял треугольную форму и в конце концов превратился в совершенно прямую линию, а затем и просто в довольно свирепый оскал. Он был очень доволен, что граф не торопится возвращаться. Пассивный созерцатель, как он сам себя называл, он во всякой житейской ситуации чувствовал себя, как в ложе театра. Его прочно отделяла от происходящего скептическая уверенность в бесплодности любых усилий. Сейчас он мысленно сравнивал темперамент этих случайных собеседников с тем полным равнодушием к политике, какое воцарилось в Риме после возвращения папы. Он знал давнюю мечту Кавура — создать Североитальянское королевство под эгидой Савойского дома — и думал сейчас о том, что, пожалуй, в этом случае римляне через месяц возненавидят пьемонтцев с их неудержимой политической активностью. Римляне слишком привыкли к распущенности, безнаказанности, лености, режиму фаворитизма, чтобы пуститься вскачь догонять передовые страны Европы. К чему? Если есть на руках исповедальное свидетельство, если вы чураетесь либералов и своим бездействием ежедневно доказываете свое послушание и беспечность, папское правительство будет к вам отечески снисходительно. А политика — суета сует и всяческая суета. Увлекшись своими мыслями, он прослушал продолжение разговора, между тем спор разгорался, и адвокат уже неистовствовал, охваченный гражданственным негодованием.

— …вот вам и вся польза от участия Пьемонта в Крымской войне! — почти кричал он. — Кавур сообщил на мирном конгрессе в Париже о бедственном положении Италии под австрийским гнетом. Великие державы приняли сообщение к сведению. Это платоническое сочувствие, разумеется, не сбалансировало займа в пятьдесят миллионов для ведения войны и тысяч погибших на поле боя.

А поп гнул свое:

— Его вечная борьба с католической церковью может обойтись еще дороже. Если…

— Какая там борьба! — перебил адвокат. — Все это только заигрывание с левой в палате.

— Но мне думалось, что граф держится партии умеренных, — осторожно заметил подрядчик.

— Может, это она держится за него? Как вы думаете? — вдруг обратился адвокат к Паулуччи.

Паулуччи почувствовал некоторую подозрительность в этом вопросе и, не желая, чтобы его приняли за соглядатая, ответил дипломатично:

— За метаморфозами графа трудно уследить. Ими можно только восхищаться.

Ирония не ускользнула от адвоката, и он с готовностью подхватил:

— Вернее — точностью, с какой он определяет, когда следует менять свои взгляды. Судите сами. В сорок девятом он бил себя в грудь и грозился записаться в волонтеры, но боевой пыл не помешал ему держаться крайней правой и настаивать на прекращении войны при посредничестве Англии. Его выступления шли под свистки. Но что для него популярность! Дешевая побрякушка. Он отделывался дежурной фразой: «Эти свистки оскорбляют не меня, а достоинство палаты. Я их принимаю вместе со всеми моими товарищами». Однако, когда его забаллотировали, он научился заискивать у общественного мнения, стал либералом и…

— Он поддерживал закон Сиккарди об отмене церковного суда, — перебил священник. — От него отшатнулись тогда не только слуги церкви, но и такие достойные светские деятели, как граф Бальбо…

— А зачем ему Бальбо, когда этот, как вы говорите, безбожник д’Адзелио предложил ему два министерских портфеля — земледелия и финансов. А затем в рекордный срок — в два года — он сделался первым министром. С резвостью фаворита на скаковом дерби. Недаром же его зовут — лорд Кавур.