Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Хороший пес, очень даже хороший пес, — приговаривал Герцен, поглаживая собаку по спине, и вдруг рассмеялся: — А не кажется ли вам, что Мадзини самой судьбой, самой природой создан для того, чтобы стойко переносить неудачи? Счастливый Мадзини? Вы можете представить счастливого, преуспевающего Мадзини? В самом этом предположении есть что-то оскорбительное.

Саффи промолчал.

Они еще не успели дойти до угла, как их нагнал Орсини.

— Что так быстро? — удивился Саффи.

— А о чем говорить? — Видно было, что Орсини с трудом сдерживает возмущение. — Я ему сказал, что готов на любое предприятие. На любое, если есть хоть малейший шанс на успех. Но если в этой экспедиции будут участвовать типы, подобные тем, с которыми я имел дело прошлый раз, — меня нету! А что он мог ответить? Он знает об этих действующих лицах понаслышке. Хватит! Я твердо решил, что буду действовать в одиночку. Доброй ночи!

И он быстро повернул за угол.

— Чтобы услышать такую отповедь, Мадзини приехал из Лондона, — вздохнул Саффи.

— Ему кажется, что все еще продолжаются тридцатые годы, — сказал Герцен. — Личность благородная, но не прогрессирующая.

— Итальянцев веками отучали от борьбы, — возразил Саффи. — Нелепо пробуждать мысль, если вместе с ней не пробуждается воля к действию. А это он, Мадзини, закалял волю итальянцев в подполье, на эшафотах, на полях сражений.

— Наверно, вы правы, — согласился Герцен, — если даже Массимо д’Адзелио сказал, что, прежде чем будет создана Италия, надо создать итальянцев.

3. Сомнения и надежды

Секретарь вышел из кабинета и, плотно закрыв за собой дверь, объявил:

— Прием отменяется. Граф вызван во дворец.

Просители окружили его и после некоторых расспросов и вялых препирательств потянулись из приемной. Захватив со стола папку с бумагами, секретарь вышел вслед за ними. В коридоре он столкнулся с немолодым щеголем в сером цилиндре, палевых перчатках, с легкомысленной тросточкой под мышкой.

— Маркиз! Какая жалость! Граф только что отбыл. Сделайте милость, подождите. Граф не простит мне, если я вас отпущу. — Он с чувством пожал протянутую руку и спросил: — Вы давно из Рима?

— Приехал вчера вечером, и первый визит к вам. Пожалуй, я подожду. Торопиться некуда.

— Я проведу вас в кабинет.

— Не стоит. Слишком душно. Лучше я посижу в саду.

Садовые скамейки в палисаднике перед зданием министерства стояли вокруг фонтанчика, где из рога изобилия, поддерживаемого тремя амурами, лилась в бассейн вялая струя зеленоватой воды. Кусты лавра тесным кольцом окружали площадку, от которой тянулись, как стрелы, две дорожки — к воротам и главному входу. Трое, по-видимому, самых настойчивых посетителей расположились на скамейках в некотором отдалении друг от друга. Паулуччи тоже присел в сторонке и с обычным любопытством праздного созерцателя исподтишка разглядывал ожидающих.

Пожилой мужчина в адвокатской мантии, с желчным, в резких морщинах лицом чертил палкой на песке замысловатые узоры. Простоватый парень в сюртуке с буфами и пышном жабо, будто выскочивший с модной картинки десятилетней давности, сидел на краю скамьи, скованный, оцепенелый и в то же время готовый вскочить по первому зову. Паулуччи решил про себя, что это какой-нибудь провинциальный подрядчик, вырядившийся по случаю торжественной аудиенции. Тощий священник в залоснившейся сутане, с застывшей улыбкой на сомкнутых губах, сложенных наподобие римской цифры пять, всем своим видом демонстрировал неиссякаемое терпение. Полная противоположность адвокату. Тот, почертив на песке минуты три, отбросил палку и начал расхаживать взад и вперед по дорожке.

— При князе делла Маргерите здесь все выглядело иначе, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Князь отличался благочестием, — отозвался священник.

— И тупоумием, — живо подхватил адвокат. — Его обскурантизм рождал легенды.

Разговор никто не поддержал, и, наскучив ходить по площадке, адвокат уселся рядом с подрядчиком, вынул из кармана журнал и стал перелистывать его, не затрудняясь чтением. Его сосед взглянул на картинку через плечо и ужаснулся.

На рисунке был изображен министерский кабинет — стол, заваленный портфелями, и граф Камилло Бензо Кавур, который, взгромоздив ноги на стол, писал руками и ногами. Исписанные листы фонтаном разлетались во все стороны, а на полу под его стулом и столом спали остальные члены министерского кабинета. Лаконичная подпись поясняла: «Я делаю все, прочие — остальное».

— Спрячьте, спрячьте поскорее, — зашептал подрядчик. — Вдруг пройдет секретарь? Если он скажет графу…

— То он останется очень доволен, — спокойно докончил адвокат. — Неужели вы думаете, что «Свисток» осмелился бы поместить карикатуру, неугодную графу? Я не уверен, что он сам не подсказал редактору эту тему. Он гордится тем, что все делает сам, а другие ему в подметки не годятся. Во всяком случае, считает это очень удобным.

Священник еще круче подтянул кверху углы губ, изобразив на лице крайнюю степень благожелательности, и, вздохнув, закивал головой, как бы признавая прискорбную справедливость этого утверждения.