Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

И все-таки нити всех заговоров были в его руках. Те, кого сжигало нетерпение, те, кто презирал болтовню и торопился действовать оружием, те не могли не обращаться к Мадзини, к его конспиративному опыту, непостижимой способности добывать деньги и оружие. Он втайне испытывал горькую усладу, видя, что даже противники не могут обойтись без его помощи. И, не щадя себя, он мчался из Лондона в Женеву, из Женевы в Лугано. И вдруг появлялся в явочных квартирах Генуи, Флоренции.

В Женеве, где было назначено новое свидание с Орсини, он оказался в кругу эмигрантов-старожилов. Для них он оставался всеевропейским апостолом свободы, еще не поблек ореол вокруг его седеющей головы.

Встреча с Орсини должна была состояться в пять часов вечера. Гонимый нетерпением, Мадзини с утра пошел в «Почтовое кафе» — место постоянного сборища женевских эмигрантов. Орсини там не застал, но сам был замечен, и уже после полудня в его комнате собрался весь синклит европейских изгнанников.

Принимая у себя гостей, он помалкивал по старой привычке гроссмейстера конспирации, не вмешиваясь в споры, сидел в углу с вечной сигарой в зубах, с тем нередким в минуты крайней усталости ощущением, что все это уже было, было… Та же чистенькая Женева, как в дни Савойской экспедиции. За окнами те же оцепенелые снежные горы, те же черепичные крыши, горшки с цветами на подоконниках, кисейные занавески — безмятежный, бюргерский уют полунемецкого, полуфранцузского городка. Мансарда с низким косым потолком, потертый плед на узкой кровати — вечный спутник в скитаниях, на столе две свечи под зеленым козырьком да кипа бумаг, исписанных твердым острым почерком. И то же одиночество в толпе. Одиночество среди мнимых единомышленников, вчерашних трибунов и нынешних болтунов, обленившихся на чужбине инсургентов, мнящих себя теперь теоретиками, философами. Сколько их тут собралось, под раскаленной крышей мансарды, бездомных бродяг, изгнанников всей Европы. Эмигранты из Польши, Германии, Франции, России, сокрушатели всех тронов и правительств, воинственные и растерянные, битые и небитые, величины большие и малые, всех калибров. От Герцена до старенького французского учителя, ляпнувшего какую-то дерзость Гизо и вот уже десять лет опасающегося вернуться в Париж.

Герцен, сгоняя со лба спадающие пряди, потряхивая поредевшей львиной гривой, уселся у окна. Он не из этой компании. Натура деятельная и действующая. Рядом с ним Саффи, он тоже затаился, ждет своего часа. А остальные… Предложи им собрать отряд и перейти границу — на полгода затеют дискуссионный клуб, споры о методах борьбы, ревизию основополагающих принципов и помирятся в «Почтовом кафе» за кружкой пива. Постарели. Выдохлись.

— …притягательная сила идей вовлечения… — донесся высокий голос молодого поляка.

Мадзини сломал сигару, со злостью раскрошил ее в пепельнице. Притягательная сила! Сколько было говорено когда-то о притягательной силе его идей, даже — смешно вспомнить — о магнетическом взгляде. Два года назад восстание в Милане раздавлено. И ведь хорошо обдуманное, исподволь подготовленное. Ждали — примут участие больше тысячи человек, а на улицу вышли пятьдесят. Притягательная сила.

Саффи подошел к нему, тронул за плечо:

— Заметил, как изменился Герцен? Неузнаваем. За что человеку такая кара? В один год потерять мать, сына, жену.

— Все мы изменились, — пробормотал Мадзини.

Он посмотрел на Саффи. Кто догадается, что этот тихий, голубоглазый учитель итальянского языка в Оксфорде был триумвиром Римской республики? Всего-то шесть лет прошло. Кажется, только вчера сидели во Дворце Консульты… Донесение о позорном поражении при Новаре, исповедальные разговоры, головокружительное чувство парения, почти полета, когда город сплотился воедино, баррикады на Корсо… Разгром. И не было силы расстаться с Римом: четверо суток шатался по городу, ночевал в окраинных сараях, в заброшенных кардинальских конюшнях…

Сквозь гул разговоров с назойливой берлинской картавостью прорвался голос немецкого эмигранта:

— …мы же умеем считать! В тридцать третьем — восстание Анжело Мелузо в Калабрии. Это раз. Следом восстание Россероля, Ромена и Анчеллоти и в том же году восстание Карло Поерио. Это два и три. Затем в Сицилии, в том году, когда свирепствовала холера. Это четыре. Восстание Аквилы в сорок…

— Я не улавливаю руководящей мысли, — кипятится молодой поляк. — У ваших сообщений борода до колен!

Немец нисколько не смущается.

— Имейте терпение, — продолжает он и с бухгалтерской педантичностью продолжает переводить на счет события и людей, о которых больно вспоминать: — Неаполитанский изверг Делькаретто назначил цены за головы ста шестидесяти человек. От двадцати до трехсот дукатов за голову. И хотя ни одна голова в Сицилии и в Калабрии не была выдана, это не помешало ему казнить четырнадцать человек в Сиракузах, восемь в Катании, семнадцать в Мизельмери…

— Знаешь, как называет такую публику Герцен? — шепчет Мадзини. — Хористы революции.