Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

На этом скалистом островке, потерянном в пригоршне таких же островов, островков и подводных скал в проливе между Сардинией и Корсикой, круглый год свирепствуют жестокие ветры, и растут лишь приземистые сосенки да можжевельник. А высокие деревья не держатся.

Зато дважды в неделю, если погода позволит, от гавани Маддалены, куда регулярно заходят пакетботы из Генуи и Сан-Стефано, отчаливает парусник. Его видит с огорода матрос Бассо, вечный спутник Гарибальди с тех времен, когда капитан принял его на борт в Кантоне. Приподняв седую голову над грядками сельдерея, Бассо вглядывается в сторону Маддалены и не спеша с мотыгой в руке сходит на кривых ногах по ступеням вдоль стены и чахлых миртовых саженцев к домашнему причалу, помогает почтарю пришвартоваться, а потом, выкурив с ним по цигарке, возвращается с пачкой писем и газет, перетянутых шпагатом. Почта складывается до вечера на стуле у изголовья кровати. Никто не должен нарушать порядок жизни генерала: ни Бассо, ни восторженный болтун, присужденный счастливым жребием к кухонной плите на Капрере, Галеано, любимый солдат генерала, не пожелавший с ним расстаться, ни обожаемая дочь Терезита. Почта пролежит до вечера.

Гарибальди возвращается из сада или виноградника к обеду. Точно в два часа дня слышен в сенях стук брошенного заступа. Гарибальди по-солдатски шумно умывается, переодевается с ног до головы во все чистое, проходит в свою комнату и несколько минут сидит у огня. Камин всегда зажжен; под полом комнаты цистерна для дождевой воды, и потому сырость. А у генерала застаревший ревматизм. Он глядит в огонь, — кажется, любимое занятие с давних времен, еще от костров в уругвайской пампе. О чем он думает при этом — неизвестно. Он молчалив и грустен, хотя и ласков со всеми. После обеда зайдет и в молочню, и на птичий двор. За столом посмеивается в разговорах с не умолкающим ни на минуту Галеано, который ухитряется, пока несет блюдо макарон или вазу с калабрийскими сушеными фруктами, сообщить новости из жизни домашних животных. Два его любимых осла, состоящие на довольствии при кухне, носят громкие имена — Святейший отец и Непорочное зачатие.

Особенно оживлен бывает дом, когда с континента приезжает погостить и поохотиться Менотти. Он большой шутник и любит дразнить отца, а Терезиту сажает на колени, хотя она уже почти совсем взрослая.

Есть место в доме, вроде алтаря, где умолкает веселье. В комнате отца на отсыревшей, в темных пятнах, стене висит в стеклянной оправе колечко волос Аниты.

— Как подвигаются твои мемуары? — Менотти подсаживается к отцу, удобно вытянув длинные ноги, что означает долгий разговор и веселый розыгрыш. — Что Александр Дюма? Не разлюбил ли тебя твой знаменитый редактор?

Отец притворно хмурится. Сейчас начнутся неуместные шутки и далеко идущие сопоставления. Капрера, разумеется, нисколько не напоминает остров Святой Елены. Менотти утверждает обратное, будто бы в Турине и Генуе только и разговору — и в салонах, и в казармах, даже в палате парламента, — об этом не случайном сходстве. Необитаемый остров, великий изгнанник, мемуары…

— Но я не изгнанник! Я добровольно поселился!.. — взрывается Гарибальди.

И не поймешь, то ли он поддерживает веселую шутку, то ли и в самом деле раздражен и хочет прекратить этот вздор. Когда он покупал свой клочок земли, он думал о дешевизне участка, о надоевшей в Генуе грызне внутрипартийных группировок, от которых только бежать, зажав уши, о желанном уединении на лоне дикой природы, о планах садоводства и виноградарства. И он совсем упустил из виду эту жалкую аналогию с великим полководцем, хотя еще не так давно на нее впервые намекнул Кавур. Как глупо! Он уже запретил домашним даже в шутку величать его генералом, особенно этому упрямому Бассо, который, кажется, даже ослам и курам бубнит: «Я был с генералом. Я воевал с самим Гарибальди». Но почта напоминает. Парусник доставляет с Маддалены не только газеты и письма, но и подарки. Недавно земляки-эмигранты прислали из Австралии еще одну великолепную саблю. А тот нью-йоркский друг, свечной заводчик, у которого он был в работниках, напомнил о себе ящичком, запечатанным толстым сургучом, в котором оказались три витых свечи — красная, белая и зеленая, и в записке просьба зажечь их, когда будут петь «Те deum» в Капитолии освобожденного Рима…

— Ну вас всех! Барбаридада!

И, выругавшись заатлантическим словечком, прихватив заступ в сенях, генерал до вечера ковыряется в саду или ножницами подрезает кустики чахлой виноградной лозы.

Вечером, перед сном, Гарибальди, как обычно, выпил чашку парного молока и с сигарой во рту удалился к себе. Это был час чтения газет и писем. Огонь в камине, фонарь в изголовье, теплая постель и на стуле куча писем и газет — итальянских, французских и английских. Самая достоверная газета, конечно, «Таймс», Гарибальди привык к ней еще в Монтевидео и не смущался значительным опаздыванием новостей. Зато — точность!