Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

На этот раз какая-то путаница заключалась в узеньких столбиках толстого номера. Гарибальди в волнении даже встал, чтобы выпить холодной воды из кувшина. В последний год он часто пил воду жадными глотками и даже собирался съездить по этому поводу к врачу на Маддалену.

Новость касалась восстания в Сицилии. Телеграфная депеша сообщала, что четвертого апреля, то есть две недели назад, у монастыря Ганча в Палермо произошла схватка королевских войск с горожанами. Восстание, подавленное в Палермо, перекинулось в соседние селения. Положение тревожное, но не отчаянное. Гарнизон в Монреале в угрожающем положении. Какой-то борзописец в своем лондонском комментарии рассказывал о том, что по всему острову ползут тревожные слухи, их распускают, дабы вселить в души беспокойство, подогреть людей, толкнуть их в объятия крайних элементов. Все говорят об ожидаемом на днях большом выступлении, в котором, утверждают, в назначенный день и час примут участие все коммуны Сицилии, воскрешая пример Сицилийской вечерни. Сигнал должен подать Палермо…

Что это еще за Сицилийская вечерня? Новость не давала уснуть. «Ничему нельзя верить… Борзописцы», — повторял Гарибальди. Он еще раз утолил жажду, задумался, стоя среди комнаты, и стал решительно одеваться.

— Бассо! Эй, кто там? Стагнетти! Это ты, Галеано? Кто со мной желает в ночную вахту? Я пошел.

С приготовленным факелом и острогой, точнее копьем, он вышел из дому. Утром еще накрапывало, а сейчас ночь была хороша и на редкость безветренна. Море спокойно. Небо вызвездило. У крыльца канны с кровавыми раструбами соцветий казались черными. Не дожидаясь попутчиков, Гарибальди быстро сошел к берегу. «Не дали спать, черти… Борзописцы…» — бормотал он, выбирая весла из лодки. «Ночной вахтой» называлась ловля рыбы при свете факела. На свет факела рыба выходит на поверхность, и тогда ее бьют копьями, — кто-кто, а генерал не дает промаха.

Присев на корме лодки и свирепо раздувая ноздри, вдыхая запах водорослей и йода, Гарибальди с тревогой и недоверием обдумывал новость. Конечно, тупой бурбонский деспотизм, жесточайшее самодурство! Сколько ни подавляй народ, он всегда сообразит, что вместо дурного правительства надобно хорошее… Восстание раздавлено, повстанцы ушли в горы. Тут все недостоверно. И разве греки не уходили в горы. Разве в Риу-Гранди-ду-Сул не уходили в горы? Недостоверно. Недостоверно…

Эти слова, произнесенные вслух, уловил и Спекки, сбежавший по ступеням с острогой над головой. Это был бывший оперный певец, тенор из театра «Ла Скала», ушедший в волонтеры. Он воевал в сорок восьмом в Ломбардии вместе с Гарибальди. Теперь он проводил часть года на Капрере, увлекаясь охотой и рыбной ловлей, а больше жил в Приморских Альпах, где у него под началом волонтерская рота.

— Ты что-то говорил, генерал?

— Послушай, не знаешь ли, что такое «Сицилийская вечерня»? — не отвечая, спросил Гарибальди.

Спекки рассмеялся: большое удовольствие обнаружить эрудицию.

— Это много столетий назад… Конечно, легенда… Будто бы монахи Палермского монастыря ударили в набат, подняли народ на мятеж. Не хочешь ли попробовать?

— Как правильно говорить: вечерня или вечеря?

— И ради этого ты меня разбудил? Зажигай свой факел, я буду грести сегодня.

Он греб на середину бухты и помалкивал, — не пел, как обычно, любимые генералом арии из «Пуритан» или «Трубадура». Что-то странное творилось в душе Гарибальди, ему нельзя было мешать.

— Расчеты хороши, когда они оправдываются… — бормотал он, не замечая присутствия друга. А через несколько минут: — Мне уже пятьдесят…

— Пятьдесят два, если быть точным, — так же будто про себя заметил Спекки.

Зажгли факелы. Плескалась под бортом серебряная чешуя. Гарибальди в плаще стоял с копьем, поднятым над головой для броска; багровый свет пылающего смолистого дерева озарял его сильную фигуру, она выглядела мощной, картинной.

Улов был ниже среднего — без настроения нет удачи.

И на обратном пути Гарибальди молчал или задавал непонятные вопросы.

— Ты бывал в Сицилии?

— Я пел в Палермо, в Мессине…

— Религиозный народ? Много монахов? Попов?

— Считай, в каждой лавчонке на рынке домашний алтарь. Черноликие мадонны на всех перекрестках.

— Недостоверно, недостоверно… — самому себе бормотал в бороду Гарибальди. И снова задавал вопрос, погрузясь в глубокое раздумье: — Что делает адвокат… Этот Франческо. Там ли еще Криспи?

И только у причала, подводя нос лодки к колышку, генерал сказал нечто определенное. Но и тут удивил Спекки.

— Однажды некий южноамериканский каудильо сказал мне: «Война — единственно истинная жизнь мужчины». Ты этому веришь, Спекки?

— Ну, как сказать. Но, глядя на тебя, пожалуй, согласился бы, — неопределенно ответил Спекки, не зная генеральского ответа.

— Глупый ты, Спекки, как все тенора. Идем-ка спать, — грустно заметил Гарибальди, добавляя воды в ведро с уловом.