Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Гарибальди медленно двигался по каменистым кручам, окруженный немногими уцелевшими, и с горькой усмешкой вспоминал гордую сентенцию генерала Канабарро, сказанную им при взятии Лагуны. Какие хорошие были тогда времена! Генерал сказал: «Гидра, которая проглотит империю, выйдет из Лагуны!» Где он теперь, этот Канабарро? Ужасно присутствовать при развале молодой республики и не иметь возможности изменить катастрофический ход событий. Всегда под его началом набирали силу республиканские войска — взвод становился эскадроном, эскадрон — дивизией. А сейчас, растекаясь по трем горным перевалам, последний корпус редел на глазах — дивизии превращались в некомплектные полки, таяли батальоны. А уже дальше — спасайся, кто может! Уходили в чащобу и дезертировали в одиночку, как говорится, без всяких увольнительных. Если из десяти девять поступают не по совести, ни один не чувствует за собой вины.

Он шел пешком — голодный, затянув потуже ремень. Видел ужасающие сцены. За солдатами следовали женщины и дети. Некоторых малышей подбирали конные, но когда и они убивали и поедали своих лошадей, то детей приходилось оставлять в лесу на ветках деревьев.

Наступил день, когда Аниту с ребенком и пятью мальчишками он отправил вперед в сопровождении раненого солдата на двух уцелевших мулах. Прощаясь, еще пытался острить:

— Не бойся, Анита, не пропадем. Твои бриллианты я отправлю…

— Куда, милый?

— В Патагонию, к морским львам.

— Так и будет, милый! Я приеду за ними в золотом экипаже, с эскортом кавалергардов.

— Да, как английская королева по пути из Виндзора в Вестминстер.

Теперь одному идти стало легче. Впрочем, с ним не расставались двенадцать верных товарищей — ровно столько же, сколько было, когда он отплывал на гаропере из Рио-де-Жанейро. После гибели Россетти он подружился с Франческо Анцани, с тем самым, который всю жизнь воевал за свободу в чужих странах. Он кашлял в платок и при этом неловко улыбался. Уже в день первой встречи в каком-то индейском поселке Гарибальди был озадачен его бледностью, кашлем и одышкой, и лучше он не становился, только впалые щеки были всегда тщательно выбриты и блестели, точно полированные. Споткнувшись на пороге хижины, Франческо тогда схватился жилистыми руками за притолоку. Улыбка осветила его грустное лицо — каким-то образом он был осведомлен о генуэзском эпизоде в жизни Гарибальди и о партизанских его делах и считал за честь стать под его знамя.

— Там, в Италии, верно, уже казнили твое изображение, — сказал Анцани, улыбаясь, и добавил для ясности: — Ведь казнили же изображения Лизио и Амальди, успевших бежать во Францию.

— А ты, Франческо, я слышал, был еще и карбонарием? — спросил Гарибальди. — Молод, а смотри как успел.

— Разочаровался я в них. Клятвы в пещерах, ритуал для пущего тумана — ветка акации в руке и взгляд на череп. Мадзини верно говорил: «Карбонарии — это одни старые парики».

— Что же ты думаешь теперь о нашем итальянском деле?

— Нам нельзя, невозможно оставаться страной рабов, — ответил Анцани и закашлялся.

В приступах кашля он почти рыдал, кашель рвал ему грудь. Он был серьезно болен и вряд ли мог рассчитывать принять участие в освобождении родины.

Удивительно цельный человек. Таким он был с детства. Как-то его отец ездил в Париж и, возвратясь, подарил малышу осколочек камня, будто бы от стены Бастилии, разрушенной восставшим народом. Кажется, уже с тех пор он зажегся мечтой о свободе для всех, у кого ее отняли. В лесу, у родника, Франческо извлек из заплечного мешка холщовый футляр и показал Гарибальди свой камушек. Он не расставался с этим осколком никогда. И с аппетитом погрызая листву громадного тростника, годную разве что для желудков лошадей и мулов, они стали с воодушевлением напевать «Марсельезу» и «Са ира». Всех развеселили.

В долину Сима-да-Серру пришли немногие. Там солнце сразу обогрело людей, там царила невообразимо чудесная погода, как в Лигурии ранней весной, когда дует сирокко. И, отвернувшись друг от друга, оба плакали в отчаянии, размазывая соленые слезы на бороде и губах. Не было армии, зато сияло солнце. Можно даже загорать.

Смятенная душа стремилась излиться. В эти дни Гарибальди написал длинное письмо Мадзини в Лондон. Оно не требовало ответа. Так, беспорядочные строки о капитуляции руководителей, о пораженчестве генералов, смесь отчаяния и надежды. Он успокоился, пока его писал. Письмо было отправлено с ординарцем покойного Григга. Тот уезжал на родину. Скрывая за шуткой горе, он объяснял свой отъезд утратой карточного партнера. Вообще же дело шло к концу.