Opus Dei. Археология службы

14. Исходя из сказанного должно быть вполне очевидно, что в кантовской этике парадигма обязанности приходит к своей предельной и наиболее апоретической формулировке. Поскольку здесь, разумеется, не место для исчерпывающего исследования кантовской этики с точки зрения обязанности, мы ограничимся указанием на наиболее очевидные связи, которые, возможно, кто-нибудь еще дополнит подробностями.

В последней из работ, которую Кант посвятил морали – в Метафизике нравов 1797 года, – эти связи совершенно очевидны даже на терминологическом уровне. В центре своего трактата Кант помещает понятие «долга добродетели»[234] (Tugendpflicht), то есть понятие «цели, которая также есть долг (Pflicht)» (Кант 2, с. 112). Речь идет о том, чтобы, отождествив долг и добродетель, заставить этическое измерение совпасть с измерением такого действия, чьим единственным мотивом и побудительной силой (Triebfeder) являлся бы долг. Но как раз этим и определяется парадигма обязанности [ufficio], особенно в той ее предельной фигуре, какой является religio, где, как мы видели, теория добродетелей прочно соединилась с литургической службой [ufficio], тем самым открыв дорогу для проекта, четко сформулированного уже Пуфендорфом: для этики, основанной на долге. Если вся теологическая традиция от Амвросия до Суареса, которую мы разбирали, в конечном счете стремится достичь зоны неразличимости между добродетелью и обязанностью, то кантовская этика с ее «долгом добродетели» представляет собой полное осуществление этого проекта. Однако речь здесь идет не столько о том, чтобы подтвердить непосредственные генетические связи (идея «долга добродетели» – Pflicht der Tugend – уже была эксплицитно сформулирована Крузиусом и Майером, и у Канта не было никакой необходимости заимствовать ее из теории religio Суареса), сколько о том, чтобы понять, что если экстравагантная идея действия, совершенного исключительно из долга (то есть в качестве исполнения приказа, а не по естественной склонности), могла проникнуть и закрепиться в этике, то это исключительно потому, что Церковь в ходе многовековых теоретизирования и практики разработала обязанность как самый возвышенный образец человеческой деятельности, воплощенный в служебной обязанности священника, а прежде него – в священстве Христа. «Долг добродетели» в этом смысле является не чем иным, как определением самообреченной жизни, которое Кант усвоил благодаря своему пиетистскому воспитанию.

ℵ В своем Наставлении о том, как жить разумно (1744) Крузиус определил понятие долга добродетели следующим образом: «основание моральной необходимости лежит в законе и в нашем обязательстве [Schuldigkeit] его исполнять: поэтому мы назовем такого рода долг долгом добродетели [Pflicht der Tugend]» (Crusius, S. 201).

15. Если в случае службы гарантия действительности литургического акта ex opere operato находится в Христе, то у Канта место Христа как гаранта действительности долга занимает закон. В самом деле, в Основоположении к метафизике нравов долг определяется как «необходимость действия из чистого уважения к закону» (Кант 1, с. 81). Кант постоянно повторяет, что между долгом и законом есть сущностная связь: «Понятие долга состоит в непосредственном отношении к закону[235]» (Кант 3, с. 43), поэтому оно переходит в «принуждение [Nöthigung] или нажим [Zwang] свободного произволения законом» (там же, с. 23, перевод изменен).

Поскольку принуждение, о котором идет речь в моральном законе, не является внешней силой, как в праве, но самопринуждением (Selbstzwang), задача которого – преодолеть сопротивление природных склонностей, Канту необходим диспозитив, который сделал бы действенным самопринуждение морального долга. Таким диспозитивом является «уважение» (Achtung, reverentia), то есть та самая связь, что, согласно Суаресу, непосредственно соединяет в religio человека и Бога.