Оранжевое облако

Богдюк искоса поглядывает на него, с заметным презрением повторяет нелегкое в произношении слово:

— Дефолиация! Дефолиация…

Ан-2 Загорцева утюжит люпиновое поле. Распыленная на скорости жидкость оседает мельчайшими каплями, время от времени вспыхивает трехцветная радуга. Пилоты делают эту самую дефолиацию, или, попросту говоря, подсушивание люпина на корню.

— Мастера наши ребята на все руки! — восклицает Богдюк, проводив глазами низко летящий ревущий самолет. Лицо Адама Станиславовича светлеет, даже лиловые мешки под глазами меньше заметны.

На посадочной площадке работают нынче мужики.

С утра надо приготовить раствор роданистого натрия. Разводят его в старых деревянных бочках. Когда самолет сядет и подрулит, надо закачать помпой раствор в бункер. Гонять ржавую, скрипучую помпу — хорошее упражнение для мускулов, и Богдюк поставил на эту работу крепких мужиков.

Загорцев и Леня Ясеневич выходят из самолета в одних рубашках. На лопатках у них проступили треугольные пятна пота.

Вечернее солнце, большое и красное, причаливало к дальним мачтам высоковольтки…

Пусто было в этот час на сельской улице. Люди только что вернулись с работы, во дворах дымились летние печурки, на которых хозяйки готовили ужин.

Проходя мимо дома Коверзневой, Загорцев замедлил шаг, хотя вполне сознавал, что надо было ускорить. Мельком глянул в глубину двора: дверь сеней наполовину отворена. Была бы закрыта, прошел бы Загорцев мимо»

Разве спросить только: как поживаешь, Кирилловна? Чай с весны не виделись…

Внезапное волнение охватило его, когда он шагнул в ворота. Подмывало оглянуться: не увидел ли кто? Но он подавил в себе это желание, не обернулся даже тогда, когда ощутил на затылке чей-то взгляд.

Валентинин двор встретил гостя буйной, травой, поросшей всюду — не так часто топтались ноги по этому двору. На грядках, которые они вскапывали с Леней Ясеневичем, выгнало высокую ботву. А вон под сараем — колода, на которой сидели и курили. Загорцеву показалось, что он вернулся после долгой отлучки чуть ли не в дом родной. Кровь застучала в висках редкими тупыми ударами. Загорцев приближался к покосившимся, заросшим травой ступенькам крыльца, сосущее предчувствие того, что вот сейчас, сию минуту должно было случиться, не покидало его.

Он ступил на крыльцо. Приоткрытая дверь тотчас же распахнулась пошире, и на пороге встала Валентина Коверзнева, изумленная крайне. Похудала за лето, щеки чуточку ввалились, брови выцвели. Под легкой кофточкой-безрукавкой бугрились небольшие груди.

Шаг за шагом Валентина отступала назад, и Загорцев должен был войти в ее дом. Смуглые руки, сохранившие жгучесть дневного солнца, обвили шею Сергея Загорцева.

Утром тонкий и длинный солнечный луч, пробившийся сквозь закрытые ставни, уперся в одеяло на уровне груди — будто шпага, готовая пронзить обоих.

— Рассказать тебе про моего бывшего мужа?

— Рассказывай, если хочешь…

— Тип, каких мало. Он считал свою любовь и свое желание великим благом для меня. Думал, что вот он какой добрый: дает мне любовь даром. По его морде было видно, что так думает. Если рассержусь на него за что-нибудь, он тут же подлезет, протянет губы трубочкой: Валюша, дай поцелую. Поцелуем окупал все — так ему казалось. Да оно и верно: женщина все простит за щепотку ласки. Пожалуй, самое страшное в нем то, что он жену за человека не считал. Уж не говорю про дружбу. Жена для него, что вон та печка — кормить должна, греть должна. Хозяин пошел себе, куда нравится, печь остается в избе.

— Ты его фамилию носишь?

— Очень мне надо! Свою собственную.

— А его как же?

— Шмелев.

— Не слыхал.

— Может, нынче переменил: принял фамилию профессорши своей.

— Ха-ха-ха! Даешь ты ему жизни, Кирилловна.

Еще один солнечный лучик прорвался сквозь ставень, еще шпага.

— Скоро хлопцы твои встанут, Кирилловна.

— Они у меня такие, что из ружья не разбудишь.

— Жалеешь их?

— Люблю.

— Я тоже своих люблю. У меня мальчик и девочка.

— И жена вдобавок…

— Да. Она, между прочим, хороший человек.

— У такого, как ты, не может быть плохой.

— Почему так думаешь, Кирилловна?

— Сама не знаю.

В горнице становилось душно. Наверное, солнце уже поднялось высоко и припекало через крышу.

— Летать сегодня будешь?

— Туда попозже. Все равно надо роданистый натрий готовить. Вчера весь вылили.

— Взял бы меня вторым пилотом в экипаж.

— Ясеневича куда девать?

— Леню? Леню перевести можно. А ты вот скажи, куда жену денешь? Ее-то не переведешь в другой экипаж.

— Хо-хо! Это так, Кирилловна.

— Между прочим, не подумай, что я против жены тебя настраиваю. Просто напомнила.

— Я понимаю.

— Эх, Сереженька, не бывает такого счастья, чтобы все сразу: и семья, и работа, и любовь.

— Почему так?

— Может, и бывает, но очень редко. Про каждый такой случай в книгах пишут. Или в кино показывают.

— Писать не обязательно.

— Даже вовсе ни к чему, согласна я с тобой.

— Видишь ли: жизнь загадка, не знаешь, что будет с тобой самим через минуту.

— Правда что…

— Как все равно летишь по незнакомому маршруту без карты.

— Компас-то есть?