Орда (Тетралогия)

Глава 17 Месяц седых трав Сентябрь 1196 г. Восточная Монголия

Это, должно быть, сын хорошего человека.

Это, должно быть, потомок хорошего рода…

Л. Данзан. Алтан Тобчи

Ночью нагрянули заморозки, небольшие, но вся трава в степи покрылась серебряным инеем, тускло блестевшим в первых лучах алого восходящего солнца.

— Прямо Марс какой-то! — любуясь пейзажем, усмехнулся Баурджин-Дубов. — Планета бурь.

Сказал и тут же с опаской взглянул на небо — право слово, не накликать бы ветра. Его только тут и не хватало.

— Не, ветра не будет, — словно прочитав его мысли, засмеялся Кэзгерул Красный Пояс, сверкнул тёмно-голубыми глазами. — Небо-то вон какое чистое!

Небосвод и в самом деле казался ясно-голубым и прозрачным, без малейших признаков облачности. Но ведь стояло ещё ранее утро, слишком раннее, чтобы с уверенностью судить о предстоящем дне.

— Эй, парни! — Баурджин обернулся в седле. — Вы там чего так отстали?

— Слушаем россказни Гамильдэ, — с хохотом пояснил здоровяк Кооршак. — И ждём, когда он нарвёт травы — говорит, волшебная она здесь, трава-то!

— И не волшебная, а целебная! — Гамильдэ-Ичен вскочил в седло и вмиг нагнал остальных. — Мне ещё бабушка рассказывала, мол, будет случай — рви сон-траву в месяц седых трав — помогут от всех болезней.

— Месяц седых трав… — кивнув, тихо повторил Баурджин. — Сентябрь по-местному. Поэтичное какое название — месяц седых трав… — Юноша вдруг встрепенулся. — Эй, Кэзгерул, Гамильдэ! Где-то я уже слышал эти слова, вот только не вспомню — где? Может, вы вспомните?

— А чего вспоминать-то? — усмехнулся «малыш» Гамильдэ-Ичен. — Эти слова были написаны на поясе Кэзгерула. Как же точно-то? Ммм…

— «В девятую ночь месяца седых трав», — тут же пояснил Кэзгерул. — Это на одном поясе, старом, украденном, не ведаю даже, у кого уж он теперь.

— А… — начал было Баурджин.

— А на том, что ты мне подарил, брат, и который теперь у Джэгэль-Эхэ, сказано: «Летят и сверкают молнии».

— Опять вы про погоду? — Молодой нойон снова посмотрел в небо.

Потом задумчиво почесал подбородок:

— А сейчас у нас какой день месяца седых трав?

— Девятый, кажется, — отозвался Кэзгерул.

— И не «кажется», а точно девятый, — тут же подтвердил Гамильдэ-Ичен. — В первый день месяца мы выехали к татарам… и восемь дней уже отъездили, сегодня как раз — девятый.

Баурджин усмехнулся:

— Значит, правильно едем. Успеем к урочищу до ночи?

— Конечно, успеем! — вступил в беседу Кооршак и, посмотрев на Гэмильдэ-Ичена, добавил: — Если, конечно, эта пустоглазая сойка не будет собирать свою траву. И так уже целая охапка!

— Сам ты пустоглазая сойка, толстомясый чёрт! — обиженно заругался парнишка. — Чего ржёте-то, лошади?

Правильно, все правильно! Сердце молодого нойона стучало. Безуспешно прорыскав по полупустым татарским кочевьям, он уже на третий день сообразил — где именно надо искать невесту. Вернее, не сообразил, а вспомнил. Вспомнил тот бой с японцами на реке Халкин-Гол летом тридцать девятого года. Пикирующие на окопы бомбардировщики, противный вой бомб, беспрерывные атаки японцев… И конников Лодогийна Дандара, и овраг — урочище Оргон-Чуулсу, и неизвестно откуда взявшийся дацан… И парня на белом коне, внешностью очень похожего на него самого, и красивую девушку с пышной гривой волос — Джэгэль-Эхэ? Мистика какая-то получается. Гнусная антинаучная чушь, как выразился бы замполит Киреев. Да, получается так… Но ведь получается же. Должно получиться!

Уже к полудню справа засверкала река, а ближе к вечеру показались поросшие мелколесьем холмы Баин-Цаганского плоскогорья. Когда путники въехали в сопки, уже стемнело так сильно, что, пожалуй, нельзя было рассмотреть и собственных рук. Пришлось даже остановиться, спешиться.

— Что-то рано стало темнеть, — посетовал Гамильдэ-Ичен.

Кто-то — кажется, Кооршак — хохотнул:

— Ещё б не рано! В небо-то посмотри, сойка пустоглазая!

— Сам ты сойка!

Все дружно посмотрели в небо — и вздрогнули. Ещё с полудня на сверкающую лазурь начинали наползать тучки, но теперь небо закрыла огромная, тёмно-сизая, чёрная тучища, придавила тяжёлым брюхом сопки. Вокруг повисла тишина, звенящая и какая-то гнетуще-мёртвая — ни пения птиц, ни дуновения ветра, ничего!

— Ох, Господи, — опасливо поёжился Гамильдэ-Ичен. — Чувствую, сейчас начнётся!

Сказал, как накаркал — впрочем, сейчас трудно было бы не накаркать. Из чёрного брюха тучи вдруг выскочила ветвистая, похожая на перевёрнутое дерево молния… Ударила где-то поблизости в сопку. И громыхнуло, жахнуло, да так, что лошади в испуге присели, а у спешенных всадников заложило уши.

— Защити нас, Христородица… Иисус и Великий Тэнгри! — разом взмолились все.

Лишь один Баурджин не молился. Во-первых, он всё ж таки был материалистом и не верил в «поповские сказки», мистику и прочую «антинаучную чушь», а во-вторых, тут же вспомнил фразу: «Летят и сверкают молнии» — надпись на втором поясе… которой сейчас у Джэгэль-Эхэ… Джэгэль-Эхэ… А не пора ли… Пора!