Орда (Тетралогия)

Молодой князь подложил под руку лук, сожалея о крепкой рогатине — уж с нею бы сейчас куда как сподручнее было. Вспомнилась вдруг жена, не та, первая, Татьяна, а здешняя, красавица Джэгэль-Эхэ. И дети вспомнились — сынок Алтан Болд и дочка Жаргал — Счастье. Интересно, как они там? Скучают, наверное, как не скучать-то без батьки? А вот насчёт всего прочего — можно не беспокоиться. И кочевье доходное, крепкое, и хан, ежели что, в обиду не даст, поможет. Всё ж таки молодец Темучин, что бы там про него ни говорили — быстро сумел отвадить разбойные шайки от подвластных земель. Ещё бы с татарами справиться, не с теми, ханом над которыми поставлен анда Кэзгерул Красный Пояс, а с другими, как говорил Боорчу — с дикими. А Боорчу, поди, глушит сейчас арьку в компании весёлых девиц — что ему ещё делать-то, покуда войны никакой нет?

Чу! Снова закуковала кукушка… Бросила! И воронье вдруг закаркало… И чья-то стремительная тёмная тень быстро прошмыгнула за кустами. Кто это — лиса? Она, похоже. Что ж так метнулась? Испугалась кого? Ой, неспроста всё это, неспроста.

Больше нойон на воспоминания не отвлекался, дежурил честно, как солдат-первогодок.

Своими опасениями он поделился с Гамильдэ-Иченом сразу же, как только разбудил юношу. Сам спал тяжело, тревожно, будто общая лесная нервозность вдруг передалась и ему. Когда проснулся — уже бередило первыми лучами раннее утро, солнечное, белёсое, росное.

— Там что-то есть! — Гамильдэ-Ичен кивнул на вершину ближайшей сопки, густо поросшую орешником и елью. — Во-он, воронье кружит. И чёрный гриф-падальщик.

Баурджин придвинул поближе лук и поинтересовался, не показалось ли напарнику что-нибудь необычное ночью, во время смены?

— Лошади беспокоились, — озабоченно отозвался юноша. — Всю ночь хрипели. Видно, медведя чуяли.

— Или — волка.

— Или волка.

Нойон поднялся на ноги и предложил прогуляться на соседнюю сопку, посмотреть — что там?

— Да, конечно, посмотрим. — Гамильдэ-Ичен дёрнул тетиву лука и грустно вздохнул: — Жаль, нет хорошей рогатины! Уж с нею-то на медведя куда сподручнее.

— Ничего, — усмехнулся князь. — Знаешь, в случае чего, куда метить?

Юноша махнул рукой:

— Знаю — в голову!

— В голову — это если б у тебя лук был убойный, а не такой, как у нас, — покачал головой Баурджин. — Попадёшь медведю в глаз, хорошо, если стрела до мозга достанет. А если — нет? Осатанеет зверь, попрёт буром — не убежишь, не скроешься. Нет уж, друг мой Гамильдэ, если уж стрелять, так в сердце! Только в сердце.

— Понял тебя, нойон.

Спустившись в ложбину с густыми зарослями орешника, беглецы остановились, прислушались. На вершине сопки всё так же кричали вороны, и в криках их не было тревоги. Наоборот, сквозило какое-то сытое довольство. Закачались ветви орешника — с сопки подул лёгкий ветерок, принося запах падали. Так вот оно, в чём дело!

— Осторожней, — прошептал Гамильджэ-Ичен, — медведь может кружить где-то поблизости.

— Может, — Баурджин почесал бородку. — Но если бы был близко — птицы бы уже улетели.

Сумрачные мохнатые ели на вершине сопки образовали густой, почти непролазный лес. Путникам приходилось то и дело нагибаться, проскальзывать меж колючими ветками, перелезать через поваленные стволы. Так и продвигались, до тех пор пока не выбрались на звериную тропу…

Идущий впереди нойон вдруг застыл и, обернувшись к своему спутнику, показал рукой вперёд, на небольшую полянку, с которой как раз и несло тухлятиной.

Выйдя на свет, друзья внимательно осмотрелись — нет, никакого разлагающего трупа там не было. Но ведь откуда-то же пахло!

Баурджин принюхался, ещё раз осматриваясь, и обнаружил на самом краю полянки, под матерой елью, завал из еловых лап, мха и жердей-сухостоин.

— Ну, вот она, медвежья нычка, — негромко промолвил нойон. — Так и бывает — завалит мишка сохатого или оленя, часть съест, а часть — про запас оставит, да и так — подгнить, с душком-то мясцо куда как мягче, приятнее… Сытый, видать, зверь — вряд ли на наших лошадок польстится. И всё же я б от такого соседства избавился, а Гамильдэ? Э-эй, парень! Ты что там застыл?

Гамильдэ-Ичен не отрывал от завала взгляда. Затем подошёл ближе, присел…

— Да что ты там ищешь? — нетерпеливо буркнул нойон. — Эй, Гамильдэ!

Баурджин не кричал, позвал громким шёпотом, знал — лес шума не любит.

Юноша наконец обернулся на зов и, кивнув на медвежий склад, тихо сказал:

— Ноги!

— Чьи ноги? — не понял князь.

— Не знаю чьи, но — обутые. В оленьих торбасах. Во-он, торчат из-под веток.

Друзья вмиг раскидали завал и застыли, обнаружив полуобглоданный человеческий труп!

Так вот что за добыча на сей раз попала в медвежьи лапы…

Наклонившись, Баурджин убрал ветки с лица несчастного… и отпрянул. Лица не было! Как не было и скальпа и половины шеи — всё было изглодано, съедены глаза, а вкусный мозг — высосан. Видать, лакомился мишка… гурман…

— Смотри-ка, нойон, у него и всё тело в шрамах… — тихо промолвил Гамильдэ-Ичен. — Видать, боролся… И — щуплый какой… тощий.

Баурджин потрогал пальцами шрамы на груди убитого и отрицательно качнул головой: