Орда (Тетралогия)

— Если монголы не добрались и туда. А ведь могли добраться, могли… — Девушка шмыгнула носом — вот-вот заплачет, и Баурджин крепко прижал её к себе.

— По степи давно ходили слухи о монгольских туменах, — справившись с собой, негромко продолжала Джэгэль-Эхэ. — О туменах, понимаешь?! А наше кочевье, думаю, спалил лишь какой-то отряд. Может быть, тот же самый, воинов которого мы с тобой видели у реки.

— Что сейчас гадать? — поёжился юноша. — Идём, хоть немного поспим. Кажется, по пути я видел вполне подходящее для ночлега место.

Яркая луна заливала степь призрачным мертвенно-бледным светом. В темном небе тускло мерцали звезды. Было довольно прохладно, как и всегда ночью, и, чтобы согреться, часть дороги путники преодолели бегом. Достигнув же «подходящего места» — густого разнотравья у солончаков, — без сил повалились в траву и быстро уснули, тесно прижавшись друг к другу.

— Вставай, поднимайся, Иван! Самураи!

Кто-то настойчиво тряс Дубова за плечо. Да Иван уже и сам проснулся, уже понял, что — самураи. По разрывам бомб и снарядов, по мерзкому завыванию вражеских пикировщиков, по тяжёлым пулемётным очередям.

Вот, снова рвануло! На этот раз где-то совсем рядом.

— Ишь, старается, гад! — сплюнул в сторону того берега старшина Старогуб. — Видать, решились-таки, мало мы им тогда дали. Сейчас отстреляются, в атаку пойдут.

— Ничего, — сжав губы, Дубов — теперь уже первый номер — прицеливаясь, повёл массивным пулемётным стволом. — Пусть только сунутся, сволочи!

Снова разорвалось. И ещё! И ещё! И ещё! Свистящий осколок, залетев в траншею, пробил, опрокинул, отбросил в сторону стоявший на дне котелок с супом.

— Вот, гадина проклятая! — заругался на японцев Иван. — Эх, надо было вчера доесть!

— Чего ж не доел?

— Да неохота было.

Старогуб и Дубов разговаривали криком — а иначе как тут услышишь друг друга? Можно было бы помолчать, переждать, пока закончится артобстрел, пока из вражеских пикировщиков перестанут валиться бомбы, пока… В общем, дождаться относительного спокойствия и уж тогда поговорить. А вот и нельзя было ничего такого дожидаться, и не потому только, что всё равно не дадут поговорить японцы, пойдут в атаку, нет, не только поэтому. Просто Дубов уже наловчился разговаривать в канонаду о каких-то привычных, насквозь обыденных вещах, сначала для того, чтобы отвлечься, подбодрить себя, а потом заметил, что разговоры эти точно таким же ободряющим образом действуют и на других, особенно на молодых, не обстрелянных ещё бойцов. Ведь что такое вражеский артобстрел, бомбёжка? Это не только вой и разрывы авиабомб и снарядов. Это — психика! Когда трясётся, словно живая, земля, когда звенит в ушах, когда взрывная волна сметает на своём пути все, лавиной пролетая над траншеями, когда, чтоб уйти от всего этого ужаса, нельзя даже вжаться в землю — она же живая, трясётся! Вот тогда приходится туго. Именно в этот момент, до вражеской — или своей — атаки. Уж тогда, выпрыгивая из траншей или отражая бегущих, плюющихся огнём врагов, уж тогда все воспринимается совсем иначе. Ты видишь — вот они, чёртовы самураи, вот их шеренги, вот — злые огоньки выстрелов. А вот когда снаряды и бомбы… Вот они валятся на тебя с неба или ещё неведомо откуда, и, независимо от воли, появляется такое чувство, что уже никак не спастись и ничего не поделать. И это поганое чувство нужно уметь в себе подавить, и Дубов, уже как и все обстрелянные бойцы, умел это делать, а молодёжь, увы, нет. Потому и назывались молодые бойцы необстрелянными. Потому что не знали ещё чувства, будто исключительно на тебя направлен разящий стальной вал, не знали свистящих осколков, горячей ударной волны и земной дрожи.

— Да-а, — улучив момент, снова закричал Дубов. — Придётся завтра на кухне добавки просить!

Старшина засмеялся:

— Так они тебе и дали добавку!

— Гляди-и, догонят и ещё дадут!

Это уже вступил в беседу сержант Гришко, славный такой парень из Мелитополя.

— Ох, как долбануло!

Все непроизвольно пригнулись, а с бруствера вниз полетела, осыпаясь, земля. Да, на этот раз снаряд упал совсем рядом… Ещё бы чуть-чуть, и… Траншея, кстати, была выкопана с учётом старых бомбовых воронок. Но это ерунда, конечно, что снаряд — или бомба — два раза в одно место не попадает. Попадает, и ещё как!

— Писатели вчера успели уехать? — прогоняя гнусные мысли, закричал Дубов.

А снаряды рвались, свистели, и всё так же завывали бомбардировщики.

— Кто-о? — приставив ладонь к уху, криком переспросил Старогуб.

— Писатели! Ну, помнишь вчера приезжали вместе со штабными?

— А! Писатели! А я так думал — артисты. Больно уж песни душевно пели.

— Чего пили?

— Да не пили — пели!

— А!

И вдруг — затихло все, замерло! Вот, только что вокруг грохотало и лязгало, а сейчас — раз! — и тишина.

— Ну, братцы. — Дубов обернулся к своим. — Сейчас пойдут, ринутся… Ну а мы их тут встретим со всем нашим гостеприимством!

Как старший по званию, он выбрался на бруствер, осматривая местность… и увидел, увидел-таки серые фигуры врагов… Усмехнулся, поправляя на голове каску, — серые самураи, серая, словно выжженная, земля, и такое же серое утро…