Орест и сын

— Раньше был. Теперь-то разграбили. Я родилась тут. Во-он больница родильная, — она махнула кистью на двухэтажный барак.

— Вы… это… пыль обметаете? — Ксения спросила осторожно.

— Тряпкой обмела. Кистью крашу, — тетя Лиля взглянула коротко. — С краской нельзя. Увидят — снесут могилку. Закон здесь такой. Нельзя, чтобы посещали. Раньше-то и сторож стоял, краси-иво было, — тетя Лиля оглядела склепы.

— А там церковь? — Ксения разглядела купола.

— Собор. Воскресения, — теткин голос стал мечтательным. — Монашенки жили. Мать моя и я с ней. Лампадки теплили в склепах: ковры, утварь… богато! Зимой арестовали всех. Потом разорили, — она оперлась о камень. — Теперь-то — всё. Не воскреснет.

— Как это — арестовали? — Ксения сморщилась, как будто собралась заплакать. — И вас?

— Меня не-ет. В приют послали — в Калязин. Я уж потом вернулась, когда второй мой помер.

— Вернулись… — Ксения боялась выговорить. — Вернулись хоронить?

— Не. В больнице остался. Так и родился мертвый. Кто ж его отдаст? — тетя Лиля говорила спокойно. — Тогда и листочек этот нашла, материн, бабка сохранила. Тут все могилки материны — ее послушание. — Ксения заглянула: квадратики и крестики с номерами. — Всего-то из ейных и осталось — три оградки. Да мне и легче, — тетя Лиля сложила бумажку. — Камни расползаются, что ни год — глядь, новые наползли…

Сапожные молнии, запорошенные снегом, потускнели.

— Мои-то вон где, — тетка обошла щербатый камень, стоявший у тропинки.

Жирные потеки висели на буквах черными гирьками:

АДОЛЬФ

1941–1941

ИОАНН

1949–1949

ТИХОН

1959–1959

Окуная кисть в настоящую краску, она подновляла буквы и цифры.

— А тут разве можно?

Тетка обтирала кисть ветошкой:

— Могилка-то пустая. Своротят — на другой напишу. Мало ли камней!

«1941… Адольф…»

— Это… вы их так назвали?

Тетка сощурилась, будто не поняла вопроса.

— Я… Я имею в виду имя, — Ксения застеснялась. — Имена.

— Да какие имена?! — тетка глядела изумленно. — Они ж не крещеные. Так, вроде клички. И собак как-то зовут…

— Я тоже некрещеная, — Ксения призналась тихо.

— И у тебя, значит, кличка, — тетя Лиля спрятала кисть.

— У меня папа еврей.

— Ну и что — еврей? Тоже, небось, люди: как-нибудь крестят…

Из-за ближнего склепа высунулась голова: плешивая, с рыжеватыми волосами — круглым венчиком:

— Эх, гляди, тетка! Допишешься у меня!

Ксения шагнула к тете Лиле.

— Да не бойся! Не́што это сторож? Эдакого дурачину даже власть не поставит. А ну, — она поманила пальцем, — поди-ка сюда!

Рыжеватый вылез на тропинку.

— Черняшки хочешь? — тетка шарила в рюкзаке.

— Бе-еленькой-то лучше, — принимая хлеб, он причмокивал.

— А ты — ничего… Помолодел, гляжу.

— А то! Девки старых не жалуют, — он подмигнул Ксении и, ухватив за клочья, стянул плешь с головы. Свои, седоватые, были подстрижены коротким ежиком. — Мерзнет голова-то, — он щелкнул по сморщенной плеши.

— Ну, как вы тут? — тетка затягивала веревку рюкзака.

— Ничего пока. Живые подступают — покойнички обороняются. Врешь ведь, — он грозил пальцем. — Небось, не пустая пришла.

— Ладно. Зови, — тетка подхватила рюкзак.

У высокого склепа Плешивый оставил гостей и свернул в аллейку.

По нижнему венцу подымались маки — серые головки на сером камне. Над аркой, заделанной дверью, было выбито: PAX HUIC DOMUI[9].

Плешивый вернулся и распахнул дверь. Тетка кивнула Ксении:

— Заходи, заходи. Там хорошо. Тепло, сухо.

Над головой вспыхнула лампочка.

Лавки, застеленные рогожей. У дальней стенки — столик. Над ним фигурки ангелов, дующих в трубы. «Похоже на комнатку», — она села на лавку и разгладила рогожу.

— Чего загрустила? — Плешивый приставил пальцы ко лбу и набычился. — У-у-у!

Ксения улыбнулась невольно.

— Видали! Заманил девицу и терзаешь, как лисицу! — чужой голос вырос в дверях. Новый гость был кряжист. Продолговатое лицо и набрякший подбородок придавали ему что-то лошадиное. Под тулупом, вывернутым мехом наружу, виднелся черный костюм. Лошадиный запустил руку в темноту и выдернул табуретку:

— Давненько… в наших отверженных, — распахнул тулуп пошире, сел и покосился на теткин рюкзак. Плешивый вился рядом. — Зарезка сказал — откупного принесла?

Тетка взялась за лямки.

— Злато-серебро — не откупа. Подавай прельстительницу нашу, — Плешивый замер за табуретом.

Из рюкзака вылезла бутылка с золотой крышечкой. Плешивый подскочил и принял почтительно. Сорвал с одного прикуса и, оттянув рогожу, вынул мензурки.

Лошадиный примеривался, занося бутылку:

— Помощница твоя выпьет?

— И не вздумай, Максимилиан, — поправив платок, тетя Лиля ответила сурово.

— А ты? — Лошадиный, которого она назвала Максимилианом, разливал по мензуркам.

Тетка задумалась:

— Дел еще!.. А — ладно! — махнула рукой.

— К Нему пойдешь? — Лошадиный крякнул и отставил пустую. Плешивый тоже выпил до дна. Тетя Лиля слегка пригубила.

— Поищи-ка там, на полочке, — Плешивый мигнул Ксении, тыча пальцем в темноту. — Да не забойся! Ангел там сидит. — Ксения подошла к арке, завешенной рогожей. — Свет нащупай там, справа.

Она кивнула и вошла.