Орландо

Да, заключил он, эпоха расцвета литературы миновала, кончилась вместе с Древней Грецией, и елизаветинская поэзия уступает греческой во всех отношениях. В античности люди лелеяли божественные устремления, которые сам он называет La Gloire[7] (Грин произнес «Глорр», так что Орландо понял его не сразу). Теперь же молодые сочинители – в кабале у книготорговцев и готовы строчить любую дрянь, лишь бы продать. Шекспир виновнее всех и уже за это расплачивается. Их собственная эпоха, по словам Грина, отмечена немереной фанаберией и сумасбродными экспериментами – греки ни на миг не допустили бы ни того, ни другого. Хотя ему очень больно такое говорить – литературу он любит, как жизнь, – в настоящем он не видит ничего хорошего, на будущее даже не надеется. Здесь поэт налил себе еще бокал вина.

Орландо его откровения потрясли, и все же он не мог не заметить, что сам критик не выглядит расстроенным. Совсем напротив, чем больше тот обличал свою эпоху, тем благодушнее становился. Помнится, однажды вечером в таверне «Петух» на Флит-стрит он встретил Кита Марло и кое-кого еще. Кит был в приподнятом настроении и довольно пьян, а напивался он быстро, и настроен на дурашливый лад. Так и стоит у него перед глазами: воздел стакан, икает и говорит: «Чтоб я сдох, Билл! – (Это он Шекспиру.) – Грядет большая волна, и ты – на самом гребне!», под этим он имел в виду, объяснил Грин, что они находятся на грани великой эпохи в английской литературе, и Шекспир станет довольно заметной фигурой. К его счастью, через пару дней Марло погиб в пьяной драке и не дожил до того, чтобы увидеть, как именно исполнится сие пророчество. «Бедный глупец, – вздохнул Грин, – надо же такое сказануть! Поистине великая эпоха… Елизаветинская – и великая!..»

– Посему, дорогой мой лорд, – продолжил поэт, устраиваясь в кресле поудобнее и поигрывая вином в бокале, – мы должны извлечь из нее максимум пользы, бережно относиться к прошлому и почитать тех немногих сочинителей, кто берет за образец античность и пишет не ради денег, а исключительно ради Глорр. – (Орландо желал бы ему лучшего прононса). – Глорр, – продолжал Грин, – вдохновение умов благородных. Имей я небольшой пенсион в три сотни фунтов ежегодно, выплачиваемый ежеквартально, жил бы лишь ради Глорр. По утрам лежал бы в постели и читал Цицерона. Подражал бы его слогу столь искусно, что разницы вы бы и не заметили. Вот что я называю хорошей литературой, – пояснил Грин, – вот что я называю Глорр! Но для этого мне необходим пенсион».

Между тем Орландо оставил всякую надежду обсудить с поэтом собственные сочинения, но разве это имело значение, если беседа переключилась на жизнь и личность Шекспира, Бена Джонса и остальных, кого Грин знал близко и о ком мог рассказать тысячу наизанятнейших историй. Орландо никогда так не смеялся! Значит, вот каковы его кумиры! Половина – пропойцы, и все до единого ловеласы. Многие скандалили со своими женами, никто не брезговал ни ложью, ни самыми мелочными интригами. Стихи они царапали, стоя в дверях типографии, на оборотной стороне счета за стирку, который клали на голову мальчика на побегушках. Так пошел в печать «Гамлет», «Король Лир», «Отелло». Неудивительно, заметил Грин, что в пьесах столько огрехов. Оставшееся время уходило на кутежи и пирушки в тавернах и пивных садах, где сочинители блистали остроумием и проделками, которые даже не снились придворным шалопаям. Все это Грин выкладывал с таким воодушевлением, что привел Орландо в полнейший восторг. Поэт бесподобно пародировал своих собратьев по перу, возвращая их к жизни, и делился интересными замечаниями о книгах при условии, конечно, что те написаны три сотни лет назад.