Орландо

В четверг, одиннадцатого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года, Олд-Кент-роуд была очень загружена. Люди не помещались на тротуаре. Женщины несли полные сумки. Дети выбегали на дорогу. В магазинах тканей шли распродажи. Улицы расширялись и сужались. Длинные перспективы городского ландшафта неуклонно сжимались. Там – рынок. Там – похороны. Там – процессия с транспарантами, на которых виднелись буквы: «Ра – Со» и что-то еще. Мясо выглядело очень красным. Мясники стояли в дверях лавок. Женщины сбивали каблуки. «Амор Вин» – вывеска над крыльцом. Женщина смотрела из окна спальни, очень задумчивая и неподвижная. «Эпплджон» и «Эпплбед», «Андерт»… Ничего не разобрать или не прочесть от начала до конца. Любой эпизод – двое друзей идут навстречу друг другу через улицу – обрывался. Через двадцать минут ее тело и разум превратились в клочья рваной бумаги, сыпящиеся из мешка, и в самом деле, быстрая езда на автомобиле по Лондону настолько напоминает расщепление личности, которое предшествует забытью и даже смерти, что вопрос о том, существовала ли наша героиня в настоящем моменте или нет, остается открытым. В самом деле, речь могла бы зайти о полном распаде личности Орландо, если бы наконец справа не появилась зеленая завеса, и клочья бумаги посыпались медленнее, затем такая же завеса возникла слева, и стали различимы отдельные обрывки, кружащиеся в воздухе, а потом зеленые завесы потянулись по обе стороны дороги, и разум вновь обрел иллюзию целостности, и она увидела сельский домик, ферму и четырех коров – все в натуральную величину.

Орландо вздохнула с облегчением, зажгла папиросу и молча курила минуту или две. Затем нерешительно окликнула, словно той, кого звала, могло здесь и не быть: «Орландо?» Ведь если существует семьдесят шесть различных времен, которые тикают в сознании одновременно, то сколько разных людей – да помогут нам небеса! – уживаются в тот или иной момент в душе человека? Некоторые утверждают, что две тысячи и пятьдесят два. Так что вполне обычное дело, если человек окликнет, оставшись в одиночестве: «Орландо?» (или любое другое имя), подразумевая тем самым: ну же, иди сюда! Мне до смерти надоело это мое «я». Хочу другое. Отсюда те удивительные перемены, кои мы наблюдаем в своих друзьях. Однако пускаться в подобное плавание отнюдь не просто, иначе мы могли бы, как Орландо, позвать (выехав из города и, вероятно, нуждаясь в другой личности): Орландо? И все же Орландо может не прийти, ведь эти «я», из которых мы сложены, громоздятся одно поверх другого, как стопка тарелок в руке официанта, имеют свои привязанности, пристрастия, маленькие уставы и права, называйте их как угодно (и для многих подобных вещей названий просто нет), поэтому одно появляется, когда идет дождь, другое приходит в комнату с зелеными шторами, третье – в отсутствие миссис Джонс, четвертое – если пообещать ему бокал вина и так далее; ибо каждый может продолжить, основываясь на собственном опыте, список условий, выставленных ему различными «я», – и иные из них слишком дики и нелепы, чтобы упоминаться в печати.

Итак, на повороте возле сарая Орландо окликнула: «Орландо?» с вопросительной ноткой в голосе и подождала. Орландо не пришла.

– Ну и ладно, – добродушно сказала Орландо, как и приличествует в подобных ситуациях, и попробовала позвать другое «я». Ибо личностей, к которым она могла обратиться, у нее имелось великое множество – гораздо больше, чем найдется для них места в нашей биографии, вмещающей не больше шести-семи, в то время как у человека бывает и тысяча. Таким образом, выбирая только из тех, для кого у нас нашлось место, Орландо могла бы позвать юношу, который отрубает голову негру, юношу, который вешает ее обратно, юношу, который сидит на холме, юношу, который видел поэта, юношу, который вручил королеве чашу с розовой водой, или она могла бы позвать молодого человека, который влюбился в Сашу, или придворного, или посла, или воина, или путешественника, или она могла бы позвать женщину – цыганку, светскую леди, затворницу, девушку, влюбленную в жизнь, Покровительницу литературы, женщину, которая зовет Мара (подразумевая горячие ванны и вечер у камина), или Шелмердина (подразумевая крокусы в осеннем лесу), или Бонтропа (подразумевая смерть, которой мы умираем ежедневно), или все три сразу, подразумевая столько разных вещей, что записать их не хватит места, – и все эти «я» были разные, и она могла позвать любое из них.