Орлята Великой Отечественной…

Матовый свет лампы освещал не весь стол, а только половину, оставляя комнату в тени. На столе — полный порядок, как на судне в штурманской рубке. Чернильница — медный трехлопастный винт, подарок Кости Юданова, друга с эсминца "Гремящий", пепельница из гильзы снаряда "Бофорса", автоматической пушки (память о "большом охотнике"), простенький альбом с любительскими фотографиями флотских друзей, сундучок хохломской росписи с яркими цветами на крышке. В нем-то, в сундучке, и хранилась "летопись жизни" Никанорыча, начиная со свидетельства об окончании школы юнг на Соловках и кончая грамотой Советского комитета ветеранов войны, подписанной самим генералом армии Батовым, одним из героев Сталинградской битвы. Ничего не скажешь, почетная награда за активное участие в работе по военно-патриотическому воспитанию молодежи. Никанорыч честно заслужил эту грамоту. В такие бессонные ночи Никанорыч любил покопаться в своем домашнем архиве: сохранилась краснофлотская книжка, листовки, приказы Верховного главнокомандующего с благодарностями… Все эти документы поистерлись на сгибах, пожелтели от времени. Тут же красная коробочка с наградами. Орден "Знак Почета" за ударный труд, боевые медали — Ушакова и "За оборону Советского Заполярья", и шесть бронзовых знаков отличия. А самая дорогая награда — орден Отечественной войны II степени — за освобождение от немецко-фашистских захватчиков порта Лиинахамари. "Большой охотник", на котором служил Володя Смирнов, высаживал на вражеский берег бойцов морской пехоты, ребята с кораблей — все добровольцы — смело шли на доты и дзоты, не давая фрицам опомниться, нещадно истребляя их в рукопашных схватках.

Отгремели бои на море. Пришел конец войне. А для служивших на тральщиках и "больших охотниках" военные будни продолжались. Моряки очищали от вражеских мин фарватеры в Белом море и в Карских Воротах, тралили у Диксона и в проливе Югорский Шар. Это были мили мужества. Даже в скупой хронике ратной страды тех лет трудно найти рассказ об этих людях. Считалось, что подвига никакого нет. Напрасно так думали. Ошибались. Все это — в далеком прошлом, но сквозь прошлое это виделось сегодняшнее и будущее.

"Считай, полжизни под ногами палуба, — подумал Никанорыч. — С четырнадцати лет… Может, чуть-чуть больше было, приближалось к пятнадцати… Как время бежит! "

Осторожно выбив из трубки пепел в ладонь, он раскрыл новую пачку "Золотого руна", понюхал табак, покрутил головой: хорош, мол, запах.

Было часа три ночи. Нина в своей комнате отсыпается за трудовую неделю и будет валяться в кровати часов до двенадцати. Отец это знал. Решил прикрыть дверь и тихо выйти из дому, чтобы не разбудить дочь. Но не тут-то было.

— Ты куда, батя? — окликнула она его.

Никанорыч ничего не сказал, только махнул рукой.

…Сильный ветер метался по берегу, мешал идти. Дождь лил не переставая. Вокруг — ни души. Недаром говорят, что в такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Рассвет еще не занимался. Припять была затянута черным покрывалом ночи. Но, несмотря на промозглую погоду, на пристани, как всегда в предутренние часы, было оживленно.

На широкой палубе парома стоял матрос Велюгин и, перекрывая шум тарахтящих тракторов, грузовиков, кричал:

— Куда прешь, сатана!.. Правей бери, правей!..

Хлестко плескалась вода, скрипели деревянные кранцы между бортом парома и пристанью, пахло лошадьми, выхлопными газами от машин и тем особенным пароходным запахом, который с далекой молодости знаком Смирнову.

Никанорыч живо поднялся на мостик, по-хозяйски оглядел рулевую рубку. В ней все было по-старому, как и три дня назад, при нем. Конопатый Яшка, которого Никанорыч незадолго до своего ухода перевел из палубных матросов в штурвальные, старательно обтирал ветошью машинный телеграф; за столом в углу сидел Головач, как всегда подтянутый, в свежей рубашке и при черном галстуке. Увидев капитана, старпом вскочил и воскликнул:

— Владимир Никанорович! Глазам не верю: отлегло, что ли?

— Трудно дышу без реки-то… Свежего ветра не хватает… — Не мог же он сказать, что пришел посмотреть за работой команды. Нынешняя молодежь — ни забот тебе, ни хлопот. — Душа заныла, елки-моталки. Думаю: схожу-ка к ребятам, авось полегчает…

О своем старпоме он ничего не мог сказать плохого, человек трезвый, хороший семьянин, но иногда заносит его: надо полагать, по молодости, а быть может, по малой опытности. Алесь Головач — не какой-то там хлыщ, парень тоже из флотских, балтиец…

Шквалистый ветер был так силен, что даже пришвартованный толстыми манильскими тросами паром заметно покачивало. А когда, взяв на борт последнюю машину, старпом Головач попытался отойти от пристани, это оказалось нелегким делом. Ветер прижимал паром так плотно, что даже оба дизеля, работавшие "полным назад", не могли оттащить форштевень от пристани.