Читаем Орлята Великой Отечественной… полностью

Орлята Великой Отечественной…

Никанорыч сидел в рубке и наблюдал, как рулевой Яшка бесполезно крутил штурвальное колесо, а по крылу мостика с мегафоном в руках суетливо двигался Головач. Наметанным глазом Никанорыч видел: единственное, что можно сделать, это малость податься назад. Но старпому Головачу такое не приходило на ум.

Когда паром в пятый раз не смог оторваться от причала, Никанорыч не выдержал, вышел на мостик:

— Алесь, что это у тебя, елки-моталки, ничего не клеится? Топчешься, топчешься…

"Тебя еще тут не хватало! Сидел бы дома, коль хворый", — хотел было выпалить в сердцах Головач, но, зная крутой нрав капитана, передумал, сник, сказал только:

— Жмет боковой, сильно дюжий, собака!

— Позволь помочь. Ум — хорошо, два — лучше.

Головач молча передал мегафон.

— Левый вперед, правый назад! — скомандовал Никанорыч. — Полный ход!

— Есть! — бойко ответил Яшка и переложил ручки машинного телеграфа.

Может быть, никогда еще дизели парома не работали с таким напряжением, как в тот штормовой час. Судно задрожало, кнехты на пристани заскрипели от натянутых тросов. Оставляя бурун за кормой, паром медленно отходил от причала. Несмотря на дождь, Никанорыч снял выгоревшую капитанскую фуражку и ладонью провел по лысине.

Сверху расплывчатым белым пятном, мигая сигнальными огнями, приближался теплоход.

— Дай-ка гудочек, Алесь. Какое-то корыто плывет навстречу, не опрокинуть бы! — пошутил Никанорыч, набивая трубку табаком "Золотое руно".

Вот и другой берег…

На том, правом берегу, оставшись один на мостике, Никанорыч задумчиво смотрел, как на освободившийся паром осторожно въезжали новые машины. Почти все они были с грузом: с мешками, ящиками, деталями каких-то агрегатов, громоздкими бетонными конструкциями…

"Наверное, к нефтяникам… — подумал капитан. — Вишь ты, какое богатство в Полесье нашли — нефть". И невольно вспомнилось: когда он приехал сюда к Геральду Исакову и обосновался, паром возил только пассажиров да подводы. И на подводах везли большей частью бульбу, кадки с грибами да топляки. Вон их сколько раскидано по отлогому берегу!..

Изменилась река. Шумная стала. Бывало, в пятидесятые годы в день один-два парохода мимо прошлепают, а сегодня… И теплоходы тебе, и крылатые суда…

Удары в колокол, прозвучавшие на пристани, вывели Никанорыча из задумчивости. По трапу молодо и пружинисто поднялся Головач.

— Ну как на сердце, Владимир Никанорович, отлегло? — спросил он.

— А ну его, сердце-то! Дурака валяет, елки-моталки. То скачет, то останавливается.

— Лекарства, наверное, разные принимаете?

— Нет, Алесь, только пчелиный яд. И то для массажа.

— Придумают всякое…

Головач не досказал. И так же, как Смирнов делал в молодости, старпом Головач перегнулся через открытое окно в рубку, дернул ручку машинного телеграфа и в переговорную трубу весело спросил:

— Как машины?

— Полный порядок, — донеслось снизу.

Головач, видимо, уже не помнил, как растерянно метался по мостику час назад; бойко отдавал команды. Ну что ж, молодость остается молодостью.

С левого берега ползла прохлада, густая и влажная, ветер был отвальный, и паром легко отошел от пристани. А когда развернулся на стрежне, начался рассвет. Лохматые тучи разорвались, и даже проглянул голубой клочок неба. Припять словно сбрасывала с себя серую овчину и играла белыми гривами. А когда брызнули первые лучи еще не видимого солнца, река ожила.

Почти рядом, проревев сиреной, паром обошла самоходка, груженная углем. Невзирая на волны, она, казалось, не шла, а скользила по всклоченной Припяти. Но внимание Никанорыча привлекло другое суденышко — рейдовый буксир, тащивший плот. Он дышал шумно, тяжело. Красные бока его были обшарпаны. Новенькая самоходка, блестевшая небесно-голубой краской, подчеркивала пузатую неказистость буксира.

Но буксир-работяга шлепал плицами уверенно, как хозяин, никому и в голову не приходило, что он занимает на фарватере не свое место. Что-то теплое поднялось в груди Никанорыча, словно он узнал в этом буксире близкого, родного человека. Даже слезы навернулись у капитана. Не отрывая взгляда от удалявшегося буксира, Никанорыч невольно подумал об этом труженике, как о самом себе. Подумал о возрасте. К чему бы это? Собственно, никаким он не был для людей стариком в свои пятьдесят лет. Весной семьдесят седьмого разменял полтинник, но выглядел на три-четыре года моложе. Быть может, детвора относится к нему как к старику, когда он встречается с ней в клубе юных моряков? Так на то она и детвора. Для младших школьников Никанорыч не только в отцы, в деды уже годится.

Никанорыч отвел взгляд от буксира и услышал, как мощный крик гудка ворвался в тишину и, радостный, басистый, стал подниматься вверх — все выше и выше над Припятью.