Орлиный услышишь там крик...

В домике тепло. Техники и механики забегают сюда погреть коченеющие руки, ждут самолеты, ушедшие в рейс, рассказывают истории — когда правдивые, а когда фантастические.

— Ну, пойдем…

Техники надевают варежки и выходят. Каждому, наверное, за пятьдесят. Головы в седине, лица и руки обветрены, глаза потеряли былую зоркость от обжигающе ярких летних дней, но идут они прямо, твердо ступая по льду, все рядом.

Они идут готовить самолеты к вылету. Сколько тысяч дней идут вот так, вместе, с тех пор как юнцами попали в Арктику. Они хорошо знали суровость первых троп. Им довелось увидеть те времена, когда нечаянная зимовка среди полярной ночи грозила чуть ли не гибелью, они вместе с другими были пионерами Арктики…

И я подумал, что у ветеранов должна быть своя жизнь, недоступная непосвященным. Они могли бы жить воспоминаниями необыкновенных лет и с этаким скепсисом относиться к нынешнему полярному быту, к молодежи, приехавшей на все готовенькое. Но здесь ветераны словно растворялись в молодежной среде, сразу становились доступными, «своими». Их называли Федоровичами, Никитичами, Савельичами, а то и просто Ваней, Колей, Андреем. И уж потом я понял, что попал в особый мир мужественных человеческих взаимоотношений, где пятидесятилетних и двадцатилетиях роднит общность суровых дел, где стараются не говорить о так называемых лишениях, где все с милым благоговением относятся к вестям с родной земли.

Я вспоминаю заснеженный огород у дома, где жил мальчишкой. Там у меня стояла дрейфующая станция — палатки, радиомачта, самолетик, выкрашенный синим карандашом. Легко было делать палатки: возьмешь лист бумаги, сложишь втрое, надрежешь сгибы, склеишь и наверху напишешь: «Северный полюс». Вот и все.

Когда отважные папанинцы вернулись в Москву, я сделал на фанерном листе макет знаменитой дрейфующей станции. Вата, усыпанная слюдяными блестками, заменяла снег, а палатки были такие же, как на огороде. Я собирался послать макет героям-полярникам. Но потом узнал: и Витька, и Ленька с Валеркой, и Зойка тайком друг от друга делали такие же макеты и тоже собирались послать Папанину, Ширшову, Федорову и Кренкелю. Да что там говорить! Чуть ли не все ребятишки Советской страны готовили подарки и хотели стать полярниками…

Много позднее мне довелось встретиться с Папаниным. Я пришел к нему впервые в Академию наук. Поднялся он из-за стола — крепкий, неунывающий, с лукавинкой в глазах и традиционным «мил человек», а я и забыл, что хотел сказать. Ведь не скажешь же ему, что нам, всем моим сверстникам, было по четыре года в дни знаменитой эпопеи, и мы стали помнить себя именно с тех пор, когда весь мир с трогательным волнением следил за героическим дрейфом первой станции «Северный полюс».

Может быть, всего лишь сотня из миллиона мальчишек стала жить И работать в Арктике. Но наверное, у тех, кто увлекся другими арктиками и полюсами, кто нашел свою звезду на других дорогах, не затухло мальчишеское Желание хотя бы увидеть ее.

…Теперь я на Диксоне. Половина поселка — гостиница, жилые дома полярников — расположена на маленьком, не больше двадцати пяти квадратных километров, острове, а другая половина — морской порт — уже на самом полуострове Таймыр. Остров и порт разделяют всего два-три километра. В хорошую погоду через пролив протаптывают тропку, иногда ходит вездеход. Но Порой преодолеть это расстояние бывает невозможно, настолько сильна здесь пурга.

Диксон — ворота в океан — большой и старый поселок на Таймыре. В поселке есть все: магазины, столовые, детский сад — севернее его нет на Большой земле, молочная ферма. Здесь, далеко за Полярным кругом, на земле лишайников, низких черных гор и топких, бездонных болот, даже есть молоко.

Подавали его к завтраку. Возили на гусеничном вездеходе. Расшвыривая утрамбованные пургой сугробы, машина останавливалась у столовой, и люди в унтах, меховых куртках выгружали из-под обледенелого брезентового полога оцинкованные, такие же, как на всех колхозных фермах, фляги с парным молоком…

Честно говоря, не люблю я его и дома пил редко, но здесь все кажется другим — и запах, и вкус, и цвет. И постоянно забываешь о том, что буквально в ста шагах, за грядой острых камней, открывается океан, блестяще белый, с голубоватой каемкой торосов.

Забываешь и о том, что двадцать пять лет назад и на этот уголок арктической суши приходила война…

Иду по твердому, прибитому пургой снегу. Торчат из сугробов черные гранитные скалы. Их видели русские поморы и полярники Норденшельда, моряки Нансена и седовцы.

Я спускаюсь к океану, останавливаюсь перед памятником, трогаю холодные камни. Пятиконечная звездочка, серая бетонная пирамидка, полузанесенный снегом венок из жестяных цветов и листьев… На эту землю весна приходит в июле, и только тогда тундра начинает прихорашиваться, убираться крохотными лютиками, маками, незабудками… И тогда рядом с этим жестяным венком лягут букетики цветов, взращенных неласковой землей. И тогда солнце медленно отогреет могилу. И тогда камень станет теплее…