Осада

Вдруг в гостиной опять закричали, забегали и заворочались. Гуляев мгновенно принял решение. От грабителей ждать пощады нечего. Наших надо предупредить о заговоре, о том, кто такой Яковлев и семейка Полуэктовых. Он разбежался, вышиб плечом окно. Зазвенели разбитые стекла. Он сел на подоконник, высунул в сплошной мрак ноги и прыгнул.

К ночи большинство постояльцев садовой сторожки нашло себе занятие. Семка засел за карты с обоими парнями, дьякон захрапел, а Клешков, поглядывая на заставленные изнутри фанерой окна, все чаще начал выходить на улицу. Сначала Семка и тут не отпускал его от себя ни на шаг и покорно вставал рядом у кустов, как только Санька ступал из двери на садовую, усыпанную жухлой листвой землю. Немедленно появлялся и дьякон, и все трое сторожко, ощущая присутствие друг друга, смотрели в осенний мрак.

Потом, не разговаривая, молча возвращались. Наконец Семке надоело выходить за Клешковым, дьякон утомился и захрапел, и Клешков почувствовал, что теперь самое время бежать.

Можно было просто бежать в милицию. Или в исполком. Но на это ушло бы не меньше часа. Семка и остальные спохватились бы. И страшнее всего — от этого терялась суть его сообщения. Он знал теперь замысел повстанцев и городского белого подполья. И надо было сообщить об этом своим, не встревожив врага. Вот в этом и состояла задача.

Клешков встал. Не спеша подошел к двери и открыл ее.

— Куда пошел? — крикнул за спиной Семка. Оборвался храп дьякона.

— До ветру, — сказал он и ступил в сад. Из дому не выходили. Дом был шагах в пятидесяти. Он шагнул было в сторону и явственно услышал звук револьверного выстрела, за ним еще два. Потом он услышал сторожкие шаги во дворе. Пока ничего нельзя было разобрать, и инстинкт разведчика приказывал ему ждать. Наконец у тускло освещенной веранды появилась плохо различимая фигура. Прижалась к двери. Послышался звук вырезанного стекла, потом дверь раскрылась, и тот, кто открыл ее, а за ним еще трое беззвучно скользнули в дом.

Вдруг наверху с треском вылетела, звеня осколками стекол, рама, и тотчас же в прогале окна появился и с глухим шумом упал вниз человек. Клешков вскочил и в несколько прыжков домчался до кустов, где должен был находиться выпрыгнувший. Тот лежал лицом вперед, со странно заведенными за спину руками. Он хрипел. Клешков осторожно повернул его голову и не поверил своим глазам: перед ним был Гуляев. Клешков похлопал его по щекам. Гуляев открыл глаза. Он долго щурился, всматривался в почти прислонившееся к нему лицо Клешкова, потом бормотнул:

— Санька… — и тут же дернулся. — Предатель!

Клешков наклонился к самому его уху:

— Молчи. Идти сможешь? Не предатель я, задание у меня.

Гуляев попробовал поднять голову. Клешков разрезал веревку на его руках, помог сесть.

— Володя, не перебивай, — сказал он, — слушай внимательно.

Он быстро и четко пересказал ему все, что он знал о планах подполья и повстанцев, потом поднял, поставил его и попросил пройти. Гуляев чуть не упал. Но взял себя в руки и сказал, что дойдет.

— Иди, — сказал Клешков, — только вот что… Кто там в доме? Что за шум?

— Налетчики, — невнятно пробормотал Гуляев, — купца моего щупают. А купец — сам в подполье, и все там оттуда. Надо брать их.

Клешков увидел, как Гуляев шатаясь двинулся к саду. Он подождал, пока тот дойдет до деревьев, и, невесомо ступая, двинулся к двери дома.

На пороге он остановился. В комнате горели свечи в трехсвечнике на столе, и в их свете видна была привязанная к креслу светловолосая женщина. В углу над сидевшим на полу мужчиной в гимнастерке стоял широкоплечий малый в тужурке и кепке. Его обрез был уперт в темя сидевшего. Трое других толпились над кем-то, привязанным ко второму креслу, и один из них, самый высокий, все время спрашивал приглушенным голосом:

— Надумал колоться, падло? Нет? — Потом они что-то сделали, хрип усиливался. И снова равнодушно-свирепый голос высокого спрашивал:

— Развяжешь язык, старая портянка? Нет?

Дверь была полуотворена, она не скрипнула, и в течение, может быть, нескольких секунд, но секунд настолько долгих, что Клешков не забыл их потом всю свою жизнь, он был свидетелем пыток. Первой его заметила женщина и осеклась в крике. От этого оглянулся парень в кожанке и, дернувшись, вскинул свой обрез. Клешков выстрелил в него и тут же, присев на колено, выпустил все патроны в обернувшихся от кресла. Все они упали со стуком. Длинный попытался подняться. Но военный, сидевший в углу, вскочил и выстрелил ему в голову из перехваченного у своего мертвого сторожа обреза.

— Вовремя вы, — сказал он, и Клешков узнал в нем руководителя местного отделения «Союза спасения родины».

Не теряя времени, военный развязал женщину и старика. Старик был огромен, тучен и настолько черен лицом, что Клешков думал, что он сейчас умрет от разрыва сердца. Старик сидел, ухватившись за ручки кресла, и прерывисто дышал.

— Онуфрий Никитич, надо уходить! — сказал ему военный. — Выстрелы слышали в городе, скоро будут гости.

Затопали шаги. Клешков с наганом и военный с обрезом кинулись к двери. Вломился дьякон.