«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Фрейденберг полагает, что для нее самой речь идет именно о тактике. Перелистывая учебник истории античной литературы Тронского, который по разным причинам она давно ненавидела, она замечает пассаж, который восхвалял Веселовского и «звал к его методам», причем Тронский цитировал в этом контексте ее «Поэтику». «Так вот она, бомба!» (XXX: 14, 69) При издании учебника Фрейденберг была ответственным редактором. Ей приходит в голову, что Тронский, который теперь декларировал, что не имеет ничего общего с Веселовским, считал, что держал ее в руках благодаря этому совместному криминалу, который, если он будет замечен, опасен для них обоих («людей преследовали за простое упоминание Веселовского»). Этот сложный расчет определил ее тактику: «Я должна была выступить с самокритикой, а затем разоблачить Тронского и Вулих…» (XXX: 14, 69–70)

Настал «день публичной дискриминации меня». Фрейденберг не жалеет чернил, чтобы подробно описать заседание, от убранства комнаты и собравшихся зрителей до выступлений участников (XXX: 15, 70–82). О себе она замечает: «Я не допускала к своему „я“ этого заседания, и как бы не присутствовала нa нем…» (XXX: 15, 79)

Ей кажется, что для своего выступления с самокритикой (как завкафедрой она говорила первой) она нашла правильную форму: «…я нашла для этого мучительного акта свою, достойную форму, которая отвечала и моему чувству чести, и опрокидывала ожидания врагов». Взяв «мягкий, улыбающийся, миролюбивый тон», она, стоя возле кафедры («но не всходя на нее <…> прислонившись к ней в интимной позе»), «мило и задумчиво» рассказывала о себе. В этом тоне она сделала «обзор всей своей научной, учебной и административной работы во всем ее объеме», «подшучивая над своими былыми научными увлечениями» (XXX: 15, 72–73). (Так она стремилась предупредить те «страшные» обвинения, которые, как она предполагала, были заготовлены против нее у ее «врагов» и «гонителей», Тронского и Вулих.) И вот, в ходе своей речи, она начала ощущать, что «критиковать Тронского и Вулих» (как она намеревалась сделать) было ей «не под силу». «Я хотела сохранить чистые руки, никого не трогая и пронося свой крест на собственных плечах». Риск был велик: «враги могли сами сказать о своих „ошибках“ и тем поднять свой моральный престиж». И тем не менее, судя по ее записи, во вступительной речи Фрейденберг воздержалась-таки от критики Тронского и Вулих. «Я пошла и на это. Мной руководило и нравственное чувство, и риск бойца» (XXX: 15, 73).

Она описывает, как выступила Вулих, с официальным партийным обвинением, в котором Фрейденберг (как ей кажется) «узнала всю фразеологию Тронского». В этом выступлении ей инкриминировался множество методологических ошибок: «паки и паки генезис», «отсутствие классовой борьбы», «непонимание античных красот», «создавание схем, под которые подводятся произвольно выхваченные из произведений отдельные элементы» и некоторые другие (XXX: 15, 73). Выступали студенты, громившие своих профессоров. «Я сидела и спокойно выслушивала поток клеветы, лжи, мерзости. <…> Я ожидала любого предательства. Нужно представить себе эту напряженную политически-карательную атмосферу…» (XXX: 15, 74) Она подробно описывает, как мужественно выступали два студента (Голодников и Петров, бывшие фронтовики, простые, грубоватые парни), которые встали на ее защиту. В этот момент ее повествование переходит в настоящее время, как будто она транслирует из зала: «И вот он на кафедре». «Потом берет слово Соня» (от волнения у нее обострился туберкулез, от Сони остались «кожа да кости», и Фрейденберг пишет о ней в сочувственном тоне). Выступает Толстой, «в стиле шута горохового»: «Он лавирует, чтоб ничего дурного не сказать обо мне, но не сказать и ничего хорошего». «Но вот на кафедре Тронский». Повествование принимает еще более драматический характер. «Он берет грозный тон ортодоксального авторитета. Ни звука о себе. <…> он громит генезис и осуждает мое выдвижение молодежи…» Наконец, «сам Дементьев». «Это момент суда божия, и приговор затаенно ждут с окающих уст дородного, в шелковом германском белье, партийца» (XXX: 15, 77–78)59: