«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Приступая к хронике событий, Фрейденберг отмечает, что «[к]ампания против Веселовского принимала характер наводнения. Тщетно мы искали в этих поношениях логики» (XXIX: 5, 16). Не вдаваясь на этом этапе в тонкости методологических расхождений, она описывает первое «карательное заседание» на факультете, состоявшееся 1 апреля 1948 года56:

Наконец, было назначено заседание, посвященное «обсуждению» травли, на нашем филологическом факультете. Накануне прошло такое же «заседание» в Академии, в Институте литературы. Позорили всех профессоров литературы. Их принуждали, под давлением политической кары, отрекаться от собственных взглядов и поносить самих себя. Одни, как Жирмунский, делали это «изящно» и лихо. Другие, как Эйхенбаум, старались уберечь себя от моральной наготы и мужественно прикрывали стыд. Впрочем, он был в одиночестве. Пропп, которого безжалостно мучили за то, что он немец, уже терял чувство достоинства, которое долго отстаивал. Прочие делали, что от них требовалось.

Профессоров пытали самым страшным инструментом пытки – научной честью (XXIX: 7, 30).

Cама Фрейденберг, будучи больной (после войны она страдала хроническим сепсисом), отсутствовала, однако она запросила и получила стенограмму заседания. Она пишет спустя несколько месяцев после примечательного первого собрания, описывая эту «церемонию» на основании протокола и со слов других.

Прежде всего она подвергает процедуру структурному анализу:

Структура «заседанья» была такова: сначала выступил Дементьев с разносом всех присутствующих, а те затем выступали друг за другом и бичевали сами себя (XXIX: 7, 32).

(А. Г. Дементьев, заведующий сектором советской литературы, был по совместительству заведующим сектором печати Ленинградского горкома партии и в этой роли играл ведущую роль в идеологических проработках.) Но особенно важно для Фрейденберг психологическое и моральное состояние присутствовавших:

Все присутствовавшие на моральной этой экзекуции находились в состоянии тяжелой душевной тошноты. «Этого заседания, кто его пережил (говорили мне) забыть уже нельзя на всю жизнь» (XXIX: 7, 32).

Как говорил ей Эйхенбаум, «он не был в состоянии отречься от Веселовского». «Однако он сделал в письменном виде и это» (XXIX: 7, 32).

Фрейденберг встревожена: она узнала от «Бебы и Сони», что на собрании были предъявлены обвинения и в ее адрес – от партийного проработчика Дементьева, а также коллег Моревой (в замужестве Вулих) и Тронского. Рассуждая о критических высказываниях коллег через несколько месяцев, она отмечает изменение в своем отношении к происходящему. С одной стороны, тогда (как она пишет сейчас) она еще «не понимала происходящего – оно вскрылось позднее». Теперь ей ясно, что особенно страшно прозвучали «в эту острую политическую минуту» такие слова, как «отсутствие историзма и проблемы своеобразия, недостаточное внимание к вопросам классовой борьбы» (XXIX: 7, 33). С другой стороны, теперь, в перспективе большой истории, эти «страшные» слова кажутся ей ничтожными: «Что же останется от них в истории науки? Но в те дни каждое такое глупое слово было политическим, полицейским обвинением» (XXIX: 7, 35). В дальнейшем ей было нелегко сохранить такую двойную перспективу: «в эту острую политическую минуту» и «в истории науки».