«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Тогда Фрейденберг, «обивая пороги Смольного», занесла в кабинет председателя Ленинградского совета уже не заявление, не жалобу, не докладную записку, а «стон», заканчивавшийся призывом «марксиста» и «маленького работника» к «общественности»: «Товарищи! Я – марксист… Я – маленький работник…» (VII: 53, 209) Несмотря на это, дело было проиграно, и семье грозило лишение квартиры и катастрофические финансовые убытки, но чудесным образом после жалобы, поданной Сашкой в более высокую инстанцию, областную прокуратуру, новый прокурор, только что сменивший прежнего («таково веленье судьбы!»), аннулировал это постановление и вынес решение в пользу Фрейденбергов. Дело даже попало в вечернюю «Красную газету» от 27 февраля 1930 года как типичный пример преодоленной несправедливости. Так закончилась эта «эпопея» (VII: 53, 210).

«Я жила Хоной…»

«Моя наука была неразрывна с любовью. Я жила Хоной…» (IX: 69, 157) Немалую часть записок, описывающих 1928–1937 годы, составляет вложенная в тетради переписка между Фрейденберг и Израилем (Хоной) Григорьевичем Франк-Каменецким81. Но многое из того, что связывало Фрейденберг с ее коллегой и возлюбленным (на последней странице своих записок она назвала его «мой муж, данный мне от жизни, как дается благодать от бога»), не получило, как она считала, отражения в этих тайных письмах, и в своем повествовании она старается осветить этот важнейший жизненный опыт.

В их отношениях соединились «любовь и наука», и этим была достигнута особая близость:

Эти наши годы представляли собой обмен научными душами, и близость здесь была такова, что индивидуальность одного терялась в другом. Природа создала из нас, чужих двух и далеких людей, близнецов (VI: 37, 204)82.

Встретившись как коллеги (неловко и неудачно) уже в 1924 году, они стали близки весной 1928 года: «…мы были обвенчаны общностью жизней и любовей. Наши судьбы слились» (VII: 44, 70). Жена Хоны, Дора, вскоре узнала об их любви, а мать Фрейденберг, от которой она ничего не скрывала, жестоко осуждала ее связь с женатым человеком, и в обоих домах воцарилась тяжелая атмосфера сдержанной ненависти (VII: 46, 95). Они были бесприютны и по целым дням вместе ходили по городу: по улицам, мимо церквей, в толпе по Невскому, вдоль набережных (VII: 44, 70–71).

Где мы не бродили, где не чувствовали себя бездомными, выброшенными из жизни! Все улицы и закоулки исхаживались нами после заседаний: подворотни, темные углы парадных, своды церквей – о, где мы не шептались, не прижимались, не плакали! (IX: 69, 166)

Живя в одном городе, они обменивались длинными письмами, отосланными до востребования, иногда в тот же день, когда им удалось увидеться или поговорить по телефону. Они подробно обсуждали нюансы своих разговоров и встреч:

Я сказал Вам сегодня «утром» (по телефону), что после вчерашнего разговора у меня в душе осталась большая сумятица, но когда вы ответили, что тут надо многое прояснить, то у меня мелькнуло сомнение в самой возможности подобного прояснения (VII: 45, 80).

Прояснить ситуацию было трудно, но уже на следующий день, 12 мая 1928 года, Фрейденберг ответила длинным письмом (в машинописи, одиннадцать страниц через два интервала):

Сегодня, когда Вы сказали мне по телефону, что имеете для меня письмо <…> – вдруг такая большая радость охватила меня, воздушная, легкая, – что я поняла природу своей души, для которой дороже всего в свете язык от сердца к сердцу, с полным отходом от жизни, от мира звуков, от (в философском значении!) всего чувственного (VII: 45, 83).

Они долго были на вы и обращались друг к другу по имени и отчеству. В письмах они много рассуждали о природе и смысле любви.