«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Вечером опять были разговоры и песни. Теплый ветерок, продувавший долину, теребил листья, и они чуть слышно шелестели. Разложив костер из кизяка для защиты от мошкары, мы расположились под высокой осиной и принялись шутить и болтать о том о сем. Жаргал легонько перебирал струны видавшей виды гитары. Содгэрэл не сводила с него глаз. Мне было не по себе. Разве можно вот так открыто пренебрегать своим мужем? Чем больше неприязни испытывала я к Содгэрэл, тем милее казался мне Нацаг. Мне думалось, что мужчине с таким кротким нравом всегда должно быть грустно, потому что ведь он рожден, чтобы прощать и терпеть унижения. У него необъятная, как наши Хэнтэйские горы, душа, и, наверно, он даже не понимает, как редко встречаются такие души. Вот попалась ему норовистая, капризная подруга, а он по своей покладистости взвалил на свои работящие плечи все домашние дела и при этом находит в себе силы гордиться женой, которая на его глазах заигрывает с другим. Мало гордиться, еще и нежно любить ее… Что Цэнгэл со мной сделал бы, поведи я себя, как Содгэрэл?

— Не капризничай, спой, не то я обижусь. Сына на руки не дам, — ворковала, уговаривала Содгэрэл, и в голосе ее звучала нежность.

Я посмотрела на Тайванбаяра. С тревогой я думала, какая судьба ему уготована, наивному мальчугану со счастливыми глазами, только–только начинающему познавать мир. В горле у меня запершило. Чтобы вырастить сына, сделать из него настоящего человека, мало одного солнца, которое то выглянет из–за туч, то спрячется. Его должны воспитать люди с чистым сердцем, без накипи порока в душе. Только тогда ребенок станет человеком, способным перенять эстафету у предыдущего поколения, сумеет взяться за ремонт неисправных участков путей нашей жизни, только тогда у него хватит сил, чтобы на месте таких уртонов строить новые города.

Жаргал ударил по струнам и запел песню про цветок, растущий в горной долине. Содгэрэл сидела, натянув на колени подол платья. Во взгляде, который она бросила сначала на меня, а потом на Жаргала, было отчаяние. Она чуть заметно побледнела и уставилась в землю. Наверно, взглянув на меня, она поделилась со мной душевной болью, ведь я тоже была женщина. Но я не могла одобрить ее поведения. Неужели она настолько глупа, что готова купаться в счастье, не принадлежащем ей? Меня бил нервный озноб.

Прежняя беспечность Жаргала заметно поубавилась, но он старался этого не показывать. Правда, шутить стал более осторожно, а из песен исчезла бесшабашная удаль. Пала роса, одежда у всех быстро отсырела. Пора было расходиться по домам.

Войдя в дом, Цэнгэл задвинул засов, как–то настороженно подошел ко мне, недобро посмотрел и сердито спросил:

— Видала, что такое непорядочность?

Я в испуге отпрянула от него. Я не играла судьбой своего мужа, не унижала и не позорила его. Пусть не смогла я подарить ему ребенка, но была хорошей женой, верно охраняла его покой. Чем дольше я на него смотрела, тем больше он мне в этот вечер нравился. И я радовалась, что жизнь моя возле мужа была спокойной, безгрешной, что я находила в нем опору.

За стеной раздался громкий смех Содгэрэл. Это она внесла сумбур в привычный жизненный порядок, заставила нас думать о том, что не приходило нам в голову раньше.

Цэнгэл, мрачный, стоял посреди комнаты, сурово сдвинув брови, и смотрел на меня. Он казался огромным. У него был красивый лоб, широкий, обрамленный черными, как вороново крыло, волосами. В эту минуту я до боли в сердце сожалела, что не возникло между нами взаимопонимания, что не сумела я привлечь его к себе, что заставляла посреди ночи колоть дрова, что замышляла ссору с ним в надежде получить от него ласку после укоров и оскорблений, словом, хотела нарушить покой и мир в семье, но он на это не пошел.

Я бросилась к Цэнгэлу и прижалась к нему. Щеки у меня горели, внутри будто ветер бушевал. А Цэнгэла, как видно, злоба одолевала да обида.

— Брось кривляться! Все вы одним миром мазаны. — крикнул он мне чуть не в самое ухо.

От этого свирепого окрика. зазвенела посуда, а я, обессилев, сползла к ногам мужа. Я почувствовала толчок в грудь и только тут поняла, что обнимаю колени Цэнгэла.

— Цэнгэл! Неужели ты не доверяешь мне? Ведь я Алимаа… твоя Алимаа…

Что–то сдавило мне горло, в глазах потемнело, в голове помутилось. Цэнгэл отстранился немного и что–то буркнул. Я сидела на полу, прислонившись к ногам мужа, и смотрела на его лицо, серое, как осина осенью. На скулах Цэнгэла ходили желваки. Я поняла, что в душе его бушует черная буря.

— Пожалей меня! Ведь об этом просит твоя жена которой ты делил и радости, и горести жизни.

— Жизни не знаешь! Работать толком не умеешь! Только бы кривляться да жеманничать!

Цэнгэл пнул меня и вышел из дому. Я осталась наедине со своей тоской. Неужели долгие часы тоски и составляют все счастье женщины? Нет, надо крепиться, бороться. Я поняла, что только в этом для меня выход.