Осень в Калифорнии

Дома Розали ждала угрюмая незамужняя сестра, которая из любви к бедным малюткам, чей отчим доблестно защищал родину, иногда соглашалась по пятницам побыть бебиситтером, а заодно и проверить, как ведется хозяйство в доме ее непутевой младшей сестры.

– A, это ты, Рози. Ты знаешь, по крайней мере, который час?

– Девочки спят? – ответила Розали вопросом на вопрос и, видя, что сестра, вместо того чтобы надеть шляпу и незаметно слинять, располагается поудобнее, готовясь с удовольствием выслушать ее исповедь, не дожидясь ответа, добавила: – Наоми, ты можешь идти домой, спасибо, большое тебе спасибо.

Это было, конечно, не очень вежливо, даже очень невежливо с ее стороны, но что оставалось делать, если человек не понимает?

– Чего ты ждешь? Я чертовски устала и хочу одного – спать, спать, спать.

– Я хотела тебе сказать, я не уверена, что смогу прийти в следующую пятницу, – завела было удивленная сестра, но не успела она и договорить, как Розали уже распахнула входную дверь.

– Если не уверена – то и не приходи, чего проще. До свидания, Наоми, и еще раз большое спасибо.

Наоми недовольно потянула на себя входную дверь, слегка поскользнулась и полетела с невысокой лестницы, как утюг с гладильной доски. К счастью, обошлось без последствий.

Читатель, наверное, полагает, что Розали, проводив сестру, поднялась на цыпочках в детскую, где она, поправив малышкам одеяльца, уберет младшей сбившийся на лоб локон и молча вытрет тыльной стороной ладони набежавшую слезу. Ничего подобного. Молодая женщина направилась прямиком в гостиную, открыла буфет, достала непочатую бутылку бурбона, ловко ее откупорила и, наполнив до половины стакан и разбавив виски содовой, вернулась на кухню. Там она зажгла свет, села за стол, отпила глоточек, мечтательно подперла подбородок обеими ладошками и тихонечко запела: «San Francisco – you stole my heart».

Глава четвертая

«С этого дня Саша и Розали стали встречаться почти каждый день», – написал было я, но потом одумался: Розали, конечно, не прочь была бы встретиться с юным фокусником и поставить пару точек над «и», благо муж все еще в отлучке, но потом закрутилась, к тому же одна из ее малышек заболела свинкой.

Со дня их встречи прошел месяц… еще один… Приближался декабрь, а с ним Рождество и Новый год.

Сейчас в это трудно поверить, но после войны американские евреи (и не только с Западного побережья), все эти вчерашние Левины, Коганы, Кацнельсоны, продолжали усиленно ассимилироваться. На Рождество они желали друг другу Merry Christmas и украшали свои жилища пышными Christmas tree, на Пасху – красили яйца и прятали их в садике, под лавровишней или под апельсиновым деревом, детей воспитывали на Американской конституции и на Марке Твене.

Разумеется, даже в те времена в еврейских семьях, празднуя Рождество, никто не выставлял на стол жареную свинину, да и заглянуть в протестантскую или католическую церковь на рождественскую службу или мессу тоже мало кому приходило в голову, но чересчур ортодоксальных родственников стеснялись. О них если и говорили, то вскользь, делая вид (и то если только кто-либо из этих пахнущих чесноком и селедкой свойственников оказывался под боком), что те случайно приехали в командировку, и заводили при этом глаза к потолку. Да что родственники, даже о просочившихся в печать фактах относительно того, какие зверства вершились немцами в концлагерях, в первое время после войны сообщали только шепотом, словно речь шла о чем-то постыдном.

В наступившей предпраздничной суматохе Розали почти забыла про Сашу. С сестрой Наоми она помирилась, а 31-го в пять часов после полудня вся семья Лейзер собралась у Розали на новогодний аперитив. Должен был прийти даже старый Лейзер, со своей очередной женой Маней (Исаак Лейзер всех своих жен именовал для простоты Манями), но в последний момент он позвонил и, сославшись на занятость, сказал, что не придет.

Сразу после встречи Нового года вся семья снова переругалась.

Как-то после праздников, укладывая дочерей спать, Розали вдруг снова вспомнила о молодом фокуснике (молодом человеке с лампочками) и, подумав о скором возвращении своего Айка, вздохнула: «Стареешь, девушка, а вообще-то было бы неплохо еще раз повидаться с Алексэндром, так, кажется, звали этого русского парня. Забавный он».

* * *

На Юнион-сквер впервые после войны поставили елку и открыли искусственный каток. В городе царила предпраздничная суматоха. Жизнь потихоньку входила в нормальную колею, разве что военных, в том числе и моряков, стало больше, чем прежде. За праздничной суетой с любопытством наблюдали сотрудники из недавно расширенной советской дипмиссии.

Среди них, помимо уже знакомых нам Тоников, семья Гривов, родом из Житомира, – консул Олександр Грива, его жена Оксана и их малолетний сын Ондрий, – которая на правах старожилов взялась опекать семью Тоников.

Ни с того ни с сего малолетка Ондрий вдруг заорал дурным голосом:

– Один американец засунул в жопу палец и думает, что он – заводит патефон!

– Ты у меня поорешь, поганец!