Осенью. Пешком

Он вышел, сбежал с лестницы, и чем быстрее и дальше он уходил, тем скорее его смущение и разочарование претворялись в чувство обиды и злобы. Такого отношения к своему чистосердечному предложению он никак не предполагал. Некоторым утешением было для него сознание, что он держал себя в этой истории, как мужчина, с достоинством. Но гнев и печаль взяли верх, и когда Фриц Клейбер постучался к нему вечером, он не ответил и не открыл двери. Книги наставительно смотрели на него, гитара висела на стене, но он не коснулся ни книг, ни гитары, вышел из дому, и весь вечер шатался по улицам, пока не устал. Он вспоминал все, что слышал о криводушии и изменчивости женщин и что казалось ему раньше пустой и завистливой болтовней. Теперь он все понимал, находил самые горькие, подходящие к случаю, беспощадные слова, и, вероятно, сложил бы даже стихотворение из сильных выражений, если бы ему не было так тяжко на душе.

Прошло несколько дней. Альфред невольно, при всей своей гордости, все еще на что-то надеялся: придет письмо, или Фриц принесет какое-либо известие. Когда первый гнев остыл в нем, примирение не казалось ему больше невозможным и, несмотря на все доводы рассудка, он опять и опять возвращался сердцем к жестокой девушке. Но ничего не случилось, никто не пришел. А праздник стрелков приближался, и угнетенный Ладидель волей-неволей видел и слышал, как все готовились отпраздновать эти славные дни. Сажали деревья, плели венки, украшали стены домов еловыми ветками и арки ворот разными надписями; на большом, сооруженном для праздника павильоне уже развевались флаги. Стояли прелестные осенние дни и солнце все ярче и праздничнее вставало каждый день из утренних туманов.

Ладидель долгие недели предвкушал это торжество, ему и товарищам предстоял один или даже целых два свободных дня, но он насильно замкнул свое сердце для радости и твердо решил и глазом не глянуть на празднества, и в дни всеобщего веселья на зло всем и всему остаться один на один со своей скорбью.

Он с горечью смотрел на флаги и зеленые гирлянды, слышал на улицах здесь и там из открытых окон оркестровые репетиции и певших за работой девушек, и чем ярче звучал город радостным предвкушением торжества, тем враждебнее шел он, в общей сутолоке, своим печальным путем, с сердцем, исполненным горечи и сурового отреченья. В конторе только и разговору было, что о празднике, и товарищи строили планы, как использовать этот чудесный случай и повеселиться на славу. Порою, Ладиделю удавалось притвориться совершенно спокойным, и он делал вид, что и он радуется, и у него свои намерения и планы. Но большей частью, он молча сидел за своим пультом и проявлял неистовое усердие к работе. Его мучила не только размолвка с Мартой, но еще более мысль, что он не вкусит от этого праздника, которого так долго и радостно ждал.

Последняя его надежда рухнула, когда, за несколько дней до начала празднеств, пришел к нему Фриц Клейбер. С огорченным лицом, начал он с того, что не понимает, что они вбили себе в голову, обе девушки. Они отклонили и его приглашение пойти на торжество и заявили, что в их положении не могут позволить себе развлечений. Он предложил Альфреду повеселиться вдвоем, хотя бы и очень скромно. Он вовсе не намерен отказывать себе во всем, но в качестве жениха сознает свои обязанности. И поделом сестрам-недотрогам, если он без них истратить грош-другой. Однако, Ладидель устоял и против этого искушения. Он сердечно поблагодарил и ответил, что чувствует себя не совсем здоровым, и кроме того желает воспользоваться свободными днями, чтобы подналечь на работу. Он так много говорил раньше своему другу о своих занятиях, приводил так много технических выражений и иностранных слов, что проникнутый глубоким почтением Фриц ничего возразить не мог, и, приуныв, пошел своей дорогой. Но после его ухода, Альфред снял со стены гитару, настроил ее, провел пальцем по струнам, откашлялся и тоскливо запел: «Трепещут на стеблях цветы!» И когда вторично дошел до припева: «Не уходи, не покидай, душа моя-твой родимый край» – голос его осекся, он поник головой-над гитарой и слезы его побежали по струнам. Лишь часом поздней, когда он уже лежал в кровати, он подумал, что инструмент может испортиться и встал, чтобы вытереть его, но капли растеклись уже по сухому дереву.

Наконец, наступил день состязания стрелков. Это было в воскресенье и празднества должны были длиться целую неделю. По всему городу звучали духовые инструменты, пение, выстрелы из мортир, радостные голоса. На всех улицах выстраивались процессии, из разных городов нахлынули гости, и вокзал кишел толпами людей, приезжавших в скорых поездах. Всюду неслись звуки музыки. И, наконец, потоки людей, хоры певческих обществ сошлись все за городом, у стрельбища, где с утра уже теснились тысячи народа. Широкой темной рекой прошла процессия, тяжело колыхнулись над нею знамена, поднялись вверх, около сотни, и одна группа музыкантов вслед за другою с шумом выплывала на огромную площадь. Почти по-летнему еще гревшее и светившее солнце озаряло великолепное зрелище.