Осенняя антиутопия

Через месяц все же обвенчал я их. Исповедались перед этим оба, и снова, когда ее исповедовал, показалось, будто в темный колодец заглянул. Было мгновение, хотела она что-то сказать, в чем-то признаться, да так и не решилась. Сыграли свадьбу, скромнее некуда. Несколько дней еще пожили они и уехали восвояси. А через неделю, не больше, нагрянули кромешники. На счастье или на беду, явились, когда я за грибами в лес ходил. Увидал из-за кустов машины с эмблемами, на которых черный орел змею терзает, и не смог удержаться: кинулся в бега. По ручью, потом - через болотную топь, чтобы следа собакам не оставить...

Полтора месяца еще погулял на воле. Леса в тех краях дикие, нехоженые, думал, может так и заживу отшельником, да не тут-то было: по первому снегу выследили, как волка, с вертолета...

Как же горько потом было на следствии диктофонные записи всех наших бесед слушать! Про Божье, про кесарево, как непросто нынче провести границу одним с другим... Сдала нас девица: и меня, и мужа своего. Со всеми потрохами сдала. Так и не знаю: работала она на тех постоянно, или, правда, погорела на тестах и решила от опричников нашими головами откупиться? Что с ней потом сталось? Где она теперь? Бог ей судья...

Эх, Никита! Где-то ты теперь, и где я буду? Опасной была для тебя наша дружба, и плохо кончилась. Липла я к тебе, братом звала, искала защиты и помощи, а навредила может быть даже сильнее, чем та девка-провокатор.

Страшны и нерушимы монашеские обеты. Дает их человек добровольно, но раз уж дал - умри, а соблюди. Три их, главных: послушания, целомудрия и нестяжания. Какой из них самый трудный - Бог весть. Наверное, и от человека, и от обстоятельств зависит.

Ты, Никита, на втором споткнулся, да и не мудрено.

Несколько раз в неделю приключается здесь тот бардак, что я сегодня ночью видела. Кромешники порнухой тешатся. Называют это воспитанием нормальных сексуальных реакций у бионегатива: чтоб мужчина с женщиной и он обязательно сверху. Формальный признак, как обычно у них, заслонил все остальное, и получилось...

Бывает всегда примерно в одно и то же время: с двенадцати до двух ночи, когда усталые за день люди спят всего крепче. Лягут с вечера на своем месте, а очнутся среди ночи уже в чьих-то объятиях. И ни сил, ни воли вырваться. Затуманенный разум вроде бы и сознает, что происходит, но как сторонний наблюдатель, которому лень встревать. А тело обрело собственную жизнь: ему, телу, все это очень даже нравится...

На бодрствующих внушение тоже действует, но не так сильно. Никита это давно вычислил и не спал, молился. Я хоть никаких обетов не давала, но седьмая-то заповедь - для всех, да и кому охота: не в скотину даже, в куклу безмозглую превращаться. Вот я поначалу и пыталась за ним тянуться, но быстро поняла, что не по силам мне это: утром глаз не могла раскрыть. Тогда и уговорились мы друг друга караулить: если что, ловить за шиворот, будить. Подумала тогда: "Он-то меня поймает, а если наоборот? Пришибет ведь, не заметит. Да нет, глупости! Не бывать тому!". И ложились мы спать всегда одетыми...

В ту проклятую ночь я проснулась от того, что кто-то торопливо и неумело пытался расстегнуть на мне рубашку. Отмахнулась наугад, не открывая глаз. Рука скользнула по чьему-то плечу: горячему и твердому как камень. Нежно скользнула, ласково. Сладкая истома быстро окутывала сознание: блаженная полуявь, полусон. Но кто-то стиснул меня за плечи, прижал к полу. Хватка была такая, что разом онемели руки. Резкая, нежданная, обидная боль отрезвила и разбудила. Страх распахнул глаза и тут же превратился в панический ужас, потому что я узнала...

- Никита! Ты? Пусти, что ты делаешь?

Как же ужасно переменилось его лицо! Или свет так падал? Не человека, зверя я видела над собой. Он рвал на мне одежду, целовал лицо, грудь - и все сильнее стискивал, душил меня в своих объятьях. Отлетела и со звоном срикошетила об стенку накрепко приклепанная к джинсам пуговица...

Я поняла, что сейчас умру: от боли, от стыда, от обиды. Вырываться - бесполезно. Кричать - я кричала, но он не слышал, не понимал. Тогда я сделала единственное, что еще оставалось: изо всех сил ударила его головой в лицо. Один раз, второй, а третьего не понадобилось.

Он мигом откатился прочь, к стене. Несколько секунд пялился на меня дикими, бессмысленным глазами, размазывая по лицу кровь из разбитого носа. А потом до него дошло. В жизни не доводилось мне видеть такого ужаса на чьем-либо лице. Он побледнел как мел, вжался в стену, да я и сама готова была просочиться сквозь решетку перил, лишь бы подальше от него. Отвращение: до тошноты. Боль. Страх. Смертельная обида. И совсем уже невыносимая мысль: "Если бы он был не так груб, если бы он делал свое дело нежно и ласково, я бы ни за что не очнулась. Сейчас нам было бы очень хорошо вдвоем. Нечего врать самой себе: я люблю этого человека отнюдь не сестринской любовью. Как бы мы наутро посмотрели друг другу в глаза - другой вопрос..."

- Ольга, прости!