Осенний август

Это было что-то иное, более отчаянное, чем нереализованная страсть, более упрямое, чем невозможность получить. Злое и голое чувство досады на то, что он не считал ее лучшей. Раньше иллюзии поддерживала слабая догадка, что Ярослав не приближается к ней из-за Матвея. Теперь она поняла, что ее воздушные замки в очередной раз потерпели катастрофу. Он, как и все остальные люди, находил остальных взаимозаменяемыми. Искусство врало – оно говорило, что люди не могут забыть, не могут заменить одних другими и страдают от этого. Вера же видела, что, не получив одну, мужчина спокойно забирает другую. И сознание этого было мучительно, оно не оставляло простора для превозношения себя, оно вновь загнало ее в тень самой себя после того как подарило вспышку восхищения Артура и своеобразную преданность Матвея.

События последних недель столько заставляли ее молчать, особенно когда хотелось с кем-то поделиться, столько раз открывали поток ее озлобленности Матвеем, который не был виноват в ее одержимости, что Ярослав, подлинный, хоть и невольный виновник ее состояния, должен был, по Вериной странной логике, поздороваться с ней и дать ей посмотреть на себя хотя бы пару минут. Вера знала, что это станет предметом воспоминаний и пережевываний вечером того же дня, но столько раз сама сторонилась Ярослава, что начала даже упускать его настоящего. Этого она больше не могла пережить. Она видела, что упускает что-то насущное в этот период жизни и решила даже ценой собственного спокойствия добиться полноты.

На протяжении стольких дней она думала о нем почти ежеминутно, балуя себя кофе с пирожными, но не бросая, как дореволюционные барышни, лукавых взглядов из-под бархатной шляпки. Или читая мемуары деятелей прошлого. Он жил в ней как заноза, которой она вовсе не жаждала, но которая постоянно напоминала о себе благодаря их общему кругу. И это надоедало. Вера всегда была слишком самолюбива, чтобы влюбленности доставляли ей боль, но это не излечивало ее от сжигающего желания оказаться с ним в одном гостиничном номере. Она в большей или меньшей степени нравилась всем мужчинам, переступающим порог их дома – пусть даже они просто повиновались общему правилу быть с ней милыми. Один Ярослав оставался молчалив и серьезен. Избалованная вниманием, Вера негодовала. Ей была нестерпима мысль, что с ней, такой восхитительной, кто-то не желает знаться. Она снова стала самой собой – неуверенной гимназисткой, топящей себя в неосуществимых мечтах и толком ничего не понимающей ни в себе, ни в окружающих. И сама же решилась на объяснение – время и авторитет Полины, о которой она не забывала, сделали свое. Она забавно переходила от сознания своего полнейшего бессилия к убеждению, что нет человека, неспособного влюбиться в нее, если она захочет.

21

Когда Ярослав благополучно вернулся, она появилась на крыльце с бокалом вина в ухоженной ладони, как никогда элегантная и веселая. Как обычно от встреч с ним, ее передернуло каким-то сладковатым током. Но на поверхности от нее так и било какое-то непреодолимое сияние, она шутила без умолку, смеялась своему смеху. Чуть подбавив в этот коктейль отстраненности, Вера грациозно выгибала шею. Несмотря на то, что в его присутствии ее словно пронзали разряды разной мощности. А Матвей был таким близким и понятным с его милой улыбкой, что давно не требовал этого. Вера поймала себя на мысли, что вообще не воспринимает его как отдельную сущность, как человека, которого необходимо изучить, разложить на составляющие. Вера говорила со всеми, кроме Ярослава. И лишь его реплики оставляли ее равнодушной. Вера вспомнила стародавнюю аксиому, что чем более уверена в себе женщина, тем больше влюбляются в нее.

Так часто они, набившись в напичканную табачным дымом гостиную и сидя на коврах или ручках кресел, юморили, пошлили, ели, пили, смеялись в угаре собственного обаяния. Возрождалась былая опьяненность людьми, их лицами, идеями, смехом. Вера чувствовала себя с Артуром и Матвеем нужной, любимой, одобряемой, веселой… Такой, какой отчаянно хотела быть амбициозная молодая женщина двадцатого века, взахлеб пьющая жизнь и удивляющаяся ей. Впервые она чувствовала себя женщиной в полном смысле – океаном, скрытым под кожей. Ощущение собственной значительности от стремительных и душных разговоров пьянило ее.

Много говорили о политике. Вера потешалась над извечными разглагольствованиями мужчин о светлых временах. Матвей мог поменять мнение за день и после восхваления Сталина бухтеть об ужасе становления его культа. Вере от этого становилось предельно скучно.

Она переводила разговор на незавидную участь искусства, сворачивающегося от подлинных новаторов к социальному реализму. Невзирая на одобрение раскрепощения, Вера любила почитать "старье" и посмеивалась над плеядой течений, возникающих и распадающихся за неделю. Всеобщая истерия новизны в искусстве не была ей близка – она чувствовала ее искусственность, а искусство по ее непоколебимому убеждению сквозило чистой искренностью. Она не верила в злободневность искусства – чистейшего производного души.