Осенний август

Навстречу ей вышагивали бородатые мужики в грубых свитерах, тащившие с собой невнятные бумажные кули, чтобы обменять их на рынке на другой товар. Изваяния зданий остались прежними, но начинка стала другой – новые гастрономы, иная, какая-то торжественная, уступившая эстетизм функциональности. Замещение того, что хотелось, тем, что было под рукой. Странно с этим сочетались осколки прежней разгульно сорящей деньгами декадентской ауры.

Когда несколько лет назад объявили НЭП, отовсюду вдруг полезла еда. Вера, к тому моменту привыкшая к умеренному голоду и проблемам с самочувствием, долго не могла притронуться к пирожному, которое ей принес Матвей. Она, как должное воспринимающая обильный стол в родительском доме. Она, толком и не понимающая, откуда брались деньги на заграничные путешествия и мебель ручной работы, столько месяцев была счастлива вареной картошке с укропом. А теперь начинания Ленина почти свернули. Матвей мрачно воспринял новую линию Сталина и отзывался о нем с возрастающей едкой горечью.

Петербург был чист своей особой геометрической собранностью, даже мысли Веры становились летящими. Преспокойно слоняясь по дороге, она увиливала от редких трамваев и улыбалась Казанскому собору, монументальному, собранному, выверенному по граммам.

Немногочисленные машины и нередкие извозчики казались забавным украшением улиц. Сновали дородные, но изморенные бабы с козами. И вездесущие трамваи. Высокомерных дам, орошающих изнуренным взглядом толпу внизу, под каретой, стало на порядок меньше, да магазины и лавки выросли поскромнее. Зато повсюду запестрели удалые рекламные плакаты. Да великолепие лепнины померкло и местами растрескалось. Перешитые и переношенные платья дореволюционной эпохи завершали впечатление, а юные девушки, не то что она в досаждающем корсете несколько лет назад, бегали в совсем коротеньких платьицах без рукавов. Все это Вера приветствовала, как свежий ветер. Ей всегда и все, особенно в учебных заведениях, считали свои долгом напомнить, как она себя вести не должна, отчего в отрочестве она уже и не знала, что вообще осталось ей можно.

На Невском или Сенной можно было запастись не особенно разнообразными продуктами – пивом, хлебом, обувью. И все это в бумажных, быстро замасливающихся пакетах. Помня город своего детства, Вера испытывала понятную грусть от исчезновения Литовского рынка, уже обшарпанного к началу двадцатого века, но хранящего стать и загадочность ушедшей эпохи. Несколько зданий и памятников пострадали от пожаров, но в целом лик города мало изменился.

Мировоззрение людей поддавалось огранке пока еще слабо – выросшее поколение прекрасно помнило то, от чего открестилось. Различая в небе привычные густые облака, на которых будто проросла белая трава, напрочь закрывающая Солнце, Вера пыталась вспомнить, пострадал ли кто-то от реформ, касающихся церкви. Не вспомнив примеров, она решила, что никому нет до этого дела, поэтому верха делают что хотят и уже потом навязывают это людям, занятым выживанием.

24

Вера теперь не знала, что делать дальше. Раздражающаяся на Матвея больше положенного или напротив очень нежная, теперь она боялась даже смотреть в его сторону.

Было так невыносимо странно целовать его колючие, непривычно остриженные волосы и понимать, что между ними возникла какая-то дистанция. Быть может, уже завтра она проснется и ничего не вспомнит. А может… Образ Ярослава и те ощущения, что он дарил ей, вставали поперек ее кристального отношения к Матвею, отводили вкось. Вера жалела мужа, но и потребность в наполненной жизни, брызжущей эмоциями, не отпускала. При Ярославе она испытывала то полнейшее уныние от сознания себя обычной и ненужной, то небывалую оживленность и уверенность, что женщины глубже и энигматичнее он никогда не встретит. И домыслы о том, какова она в глазах мужчин, с которыми так тесно взаимодействовала в это лето, были куда важнее, происходящее на самом деле.

События последних дней были чем-то тайным, ее собственным, трагичным и разрастающимся до планетарного масштаба внутри. Так Вере хотелось выговориться, закричать, что никто ее не понимает… Но приходилось вновь цеплять на себя веселость и сплетничать о богеме. Даже Матвей… Приходил домой, что-то мычал и говорил о сиюминутном, каждодневном или остро политичном. А политические разговоры не переводились – их можно было вести бесконечно. Веру уже тошнило от злободневности – она казалась ей обманщицей, отстраняющей внимание от вечного. Вера давно пыталась быть веселой, не спускаться в транс. Но прежние периоды меланхолии давали ей какое-то творческое очарование. Несмотря на собственные уверения в лени и плохом самочувствии, она выходила из этих промежутков одаренной мыслями и образами. А веселье, хоть и поднимало настроение, не содержало больше самого себя. Вера вечно кричала, что нельзя жаловаться, но сейчас как никогда хотела даже не пожаловаться, а спуститься в очищающую грусть – она никогда не высасывала силы.