Осенний поход лягушек

Я спрашиваю, как пережили они зиму.

— Что тут было! — говорит Димина бабушка. — На окне толсто инея наросло, вершка на два. Калишь, калишь, а все равно холодно, не натопить было. Раздеться нельзя было. Живет здесь одинокая старуха Домна. У нее коровы нет, так у ее петуна гребень отмерз, стал набок, борода налилась, как два камня, и отвалилась, красивая была, теперь маленькая выросла.

И вот я иду к бабе Домне.

Кроме обыкновенной русской печки посреди комнаты у бабы Домны стоит какая-то странная печка, с длинной железной трубой, чугунка, похожая на те печки-буржуйки, которыми отапливались ленинградцы в блокаду.

— Таким, как я, без помощи не обойтись. И куры не помогают, и кошка не поможет.

— Бабушка! Куда лопату ставить? — спрашивает Дима.

— Ну как, хозяин, все сделал?

— Давай воду принесу.

— Не надо.

— Так ты ничего не израсходовала?

— Какие у меня горшки!

Теперь баба Домна что-нибудь расскажет.

— Я люблю про войну, — говорит Дима. — Дома, как на печку ляжем, я говорю своей бабушке: баб, рассказывай, как в войну жили.

— Немцы тоже разные были, — начинает баба Домна. — Один говорит: «У меня тоже два киндрика таких». А другой начальник обещал: «Скоро из ваших шкур ремни будут делать».

— Баба Домна, расскажи, как раньше гадали, — просит Марина.

— Охапки дров воровали: схватишь охапку, если число поленьев в ней парное, то замуж выйдешь.

Был однажды такой случай. Сговорились девки идти гадать. Байну откроем и ночью пойдем. А гадают так. Нужно открыть дверь из предбанника в байну, встать на пороге и ждать, что будет. Там, считалось, живет баянник, у него руки мохнатые, а ладонь гладкая. Когда шерстяной рукой погладит — богатый замуж возьмет, когда голой — тогда бедный, а когда кнутом стебанет — тогда муж бить будет, нехороший. Верили, что гаданье будет вернее, если сунуться в байну голым задом.

Вот один дед услыхал про их сборы, шорох-ворох, да в байну с кнутом.

Вот одна девица туда входит, темно, страшно, сейчас она свою судьбу узнает, не успела за подол взяться — уже бежит обратно: посмотрите, девки, что у меня сзади, мы видим — рубец!

Бывало, домовой мешал. Натягивает всячины полную хату, всякого тряпья, ты, к примеру, лежишь на койке, а он в тебя кидает.

— Теперь все домовые в Сибирь уехали, — смеется она. — Нет никого, никого не боятся теперя-ка. Чертей война вывела. Война научила, не стали бояться никого.

В третий раз я в Торчилове.

И вот прохладные опушки, полные спелой земляники, душистые лужайки, по которым разбрелись коровы, а вот и он сам, на краю поля, в желтой майке и коричневых вельветовых джинсах, строгает ножом какую-то деревяшку.

Конец июля, луга давно скошены, но снова отросла трава отава.

На одной улице в разгар сенокоса я видела от руки написанный лозунг: «Каждую травинку в стог!» Это было в соседней Тверской области, в селе Котлован.

Каждую травинку в стог, каждое слово в строку, каждую фразу в тетрадку, каждый пучок в кормушку, а как же те былинки, обойденные на повороте, — пусть доцветают! Возможно ли все упрятать в стог? Тогда голодные из голодных котлованокие коровы будут сыты. Каждая травинка в стог — котлованская утопия.

Все же постараемся, чтобы ничего не пропало. Стожки на дальних покосах добросовестно сметаны. Все торчиловские разговоры — в блокнотах.

На этот раз кроме блокнотов у меня с собой магнитофон. У меня тоже своя жатва. Как сохранить и передать живую силу слова.

Теперь у меня как будто запущена косилка-плющилка, председатели очень любят эту производительную машину, слегка подвяленная трава сохраняет аромат и питательные вещества. Итак, Димины рассказы в блокнотах и кассетах увозим с собой, а чугунная печка бабушки Домны, а как коровы тянут шеи к гроздьям рябины, почти как жирафы, — тоже забираем, прихватим немного и колотого льда.

В марте возили рубленый лед из озер, с пузырьками в драгоценной глубине, укрывали торфом, опилками до лета — охлаждать бидоны с молоком. Есть, значит, кое-что из зимы — на лето; это озерный лед. Когда жаркое лето — нужно больше льда, когда суровая зима — больше сена, в холода скот ест больше.

А лед-то зачем в нашей повести, а пригодится, каждое лыко в строку! А Димин кнут? Как без него обойдешься. Надо только рассмотреть его получше. Признаться, я не очень поняла, как он сплетен и что за комбайн такой, приводные ремни которого разве что годятся на кнуты.

Но вернемся на лужок.

Горит сигнальный огонек, кассетник включен на запись, мы сидим на пятках, склонившись к микрофону, мирно пасутся коровы, по дороге проехал мотоцикл, вот, наверное, странную картину мы из себя представляли, как будто бы нашли что-то в земле, не то изучаем, не то караулим — уж не крота ли из норы?

Дима рассказывает, как проходит длинный летний день в поле.

— Я встаю в шесть часов утра. Одеваюсь, ем, беру с собой в поле жратвы и иду за конем.

Он говорит, а руки его не то от волнения, не то по привычке теребят свежую отавку, пощипывают траву и бросают; сорвет и бросит, а сам продолжает рассказывать, тут важно ничего не упустить.