Ошибка каскадера

15 ноября 2012 года состоялась премьера. Андрей пригласил Фиму и познакомил его с Эпштейном. Перед этим знакомством Андрей рассказал Григорию Исаевичу об их приятеле еще со школьных времен Ефиме Бронштейне, ныне преуспевающем бизнесмене, который хочет сделать пожертвование его театру. Такое предложение было очень кстати — театр уже давно нуждался в ремонте, и Эпштейн с удовольствием беседовал с Фимой в фойе театра. Авик же, увидев Фиму, про себя ругнулся. Независимо от него самого Фима раздражал его. «Неужели я завидую? — подумал он и тут же себя успокоил: — Нет, это не зависть. Просто не люблю, когда люди выпячивают свое благополучие». Тамару, стоявшую рядом с Андреем, не интересовал ни их разговор о состоянии театра, ни недовольный вид Авика. Она вдруг заметила, что на нее поглядывают не только мужчины, но и женщины, рассматривающие ее платье, то самое, в котором она была в Берлине. И с удовлетворением отметила, что оно резко отличается своим изяществом. Пришел на премьеру и находящийся в Питере Август Кляйн. Эпштейн сделал всем приглашенным места в третьем ряду, они же с Андреем, как принято, заняли два места в последнем. Когда в зале погас свет, Эпштейн наклонился к Андрею и тихо сказал на ухо: «С Б-м, Андрюша». Андрей молча кивнул головой. За несколько минут до окончания Андрей с Эпштейном вышли из зала и через служебную дверь вошли в служебные помещения театра. Они открыли дверь, над которой светилась табличка: «ТИХО ИДЕТ СПЕКТАКЛЬ», и вошли за кулисы. На ярко освещенной сцене Алена, сидя на стуле, сказала последнюю реплику, занавес стал закрываться, и зал разразился аплодисментами. Когда занавес закрылся, Алена вскочила со стула и бросилась за кулисы прямо в объятия Андрея. Она повисла у него на шее, вжалась головой в его плечо и громко заплакала.

— Ну что ты, Аленка, — поглаживая ее спину, говорил Андрей. — Ты так здорово сыграла, милая. Ты такой молодец!

— Алена, поздравляю, — сказал Эпштейн, когда Алена оторвалась от Андрея и бросилась обнимать его.

Алена и остальные актеры вышли на сцену, и занавес опять открылся. Актеры кланялись, затем повернулись к кулисам и захлопали вместе с залом.

— Андрюша, давайте, ваш черед, — сказал Эпштейн и, как раньше Алену, подтолкнул его к сцене.

— Вместе пойдемте, — ответил Андрей.

— Нет. Это ваш спектакль. Идите.

И Андрей вышел на сцену, встал с актерами и поклонился аплодирующим зрителям.

После премьерного спектакля, как положено, был банкет для участников и их близких. Обычно эти банкеты бывают довольно скромными: бутерброды, водка, вино. Андрей за день до премьеры предупредил Фиму о банкете и что он, естественно, тоже приглашен. Фима был вхож во многие слои общества, но никогда не был в артистической компании, и с радостью согласился, и, конечно же, настоял, что стол организует он сам. После спектакля у него появилась еще одна причина для банкета: он горел желанием познакомиться с Аленой. В зале он сидел совсем рядом со сценой — в третьем ряду, — и весь спектакль он не мог оторвать взгляда от ее лица, от ее жестов; он видел, как от волнения вздымается ее грудь, как блестят ее огромные глаза или как они наполняются слезами от горя. И главное — для него она была воплощением еврейской красоты. Когда ему казалось, что она смотрит прямо на него, он краснел, словно юноша. Фима был женат на еврейской женщине, которая была прекрасной женой и матерью. Он много разъезжал, и у него, конечно, всегда были другие женщины. Но о том, чтобы в кого-нибудь влюбиться, не могло быть и речи. Алена же словно околдовала его. Во время банкета он ни разу не заговорил с ней. Даже не стоял с ней рядом. Но он не мог оторвать от нее своего взгляда. Чтобы ему не мешали любоваться ей, он избегал всех разговоров, а если ему их навязывали, он, разговаривая, изредка бросал взгляд на собеседника и возвращал его опять на Алену. Он понимал, что она даже не удостоит его своим вниманием, не говоря уже о каких-либо отношениях. Может быть, просто подружиться с ней? Изредка общаться, приглашать на корпоративные встречи, даже на домашние обеды? Главное — быть рядом, любоваться ей, как любуются чем-то прекрасным. Проснувшись на следующий день, Фима вспомнил вчерашние мечты, улыбнувшись, приятно потянулся и потряс за плечо свою жену — готовить семье завтрак.

В годовщину выхода спектакля, который до сих пор собирал аншлаги, Андрей, прихватив бутылку любимого Эпштейном грузинского вина, зашел к нему в кабинет. Увидев Эпштейна, Андрей не на шутку испугался — он никогда не видел его таким. Эпштейн как-то осунулся, мертво-бледное лицо застыло, словно маска, глаза смотрели в одну точку, ничего не выражая.

— Что случилось, Григорий Исаевич? — встревоженно спросил Андрей.