Ошима. Японский Декамерон

Упав на колени: я пополз к полувочеловечившемуся призраку, но он отступил несколько шагов и спускался по откосу холма. Вскочив, я бросился за ним, но странно – раньше призрак двигался не касаясь земли, теперь же это были шаги женщины готовой упасть и действительно, достигнув гряды кустов, покрытых белыми и бледно розовыми цветами, она в изнеможении опустилась на траву. Грудь её колебалась, рука сжимала платок глаза были полны слез, где мука и счастье переплелись… прекрасные голубые очи, где небо зажгло по одной из звезд, уронив туда свои.

Я был около, сжимал ее руками, жадными, как ветер, когда он гнет кусты ивы, горячими и трепещущими, как зной, когда он опаляет нивы. Она не сопротивлялась. Было похоже на то, что действительно она была истомлена длительной погоней моей, а между тем, я ясно теперь видел, при свете упадающей луны, подающем сквозь ветви лип, что это была Анна Степановна. Счастье мое длилось, она была в полуобморочном состоянии, но её губы и руки ежеминутно искали моих. Как долго шедший пустыней, упав к холодным, еле лепечущим струям, не слышит и не видит, я так же ничего не видел, кроме этих поголубевших глаз, где лунное сияние смешивалось с бликами рассвета: мое ухо было чуждо звукам иным кроме прерывистого дыхания, нежных, еле слышных стонов утоляемой страсти…

Вдруг я очнулся, я оторвался приподнялся, я смотрел во все стороны, но ничего не видел… Ни малейший шорох не шевелил листов, ни один лепесток с белых и розовых цветов, сгибавшихся к нам, не упадал, а между тем теперь я отчетливо слышал сухой ядовитый хохот. В звуках этого голоса было столько ненависти, злой насмешки, подлого, непримиримою издевательства, что я был уязвлен в самое сердце. Яд этой насмешки прошел внутрь и уничтожил, вырвал с корнем из душной гряды моей, все очарования и обольщения прошедшей ночи. Вокруг никого не было, а между тем хохот еще раз отчетливо раздался совсем вблизи, будто кто-то смеялся наклонившись к нам, совсем над нами с высоких ходуль, а потом не зримый, не угаданный шагнул через кусты. Не знаю слышала ли Анна Степановна этот голос, но она поднялась:

– Однако уже совсем светло, я пойду… и она пошла, набросив на свои плечи большой клетчатый плед.

Я следовал за неё, но не потому, что что-нибудь привязывало теперь меня к этой женщине. Правда, бледный свет начинающегося утра не обезобразил её миловидного лица, её, глаза слегка увядшие, были полны той туманностью, которая напоминает поле пред спетой, готовым упасть.

В сторожке все спали мирным сном: я заглянул в комнату, где были постели дам и целуя руку Анны Степановны я отчетливо рассмотрел, что два места между спавшими были пусты.

Возвращаясь мимо арб на одной из которых слышался храп аптекаря, я вступил липовую аллею, шедшую к обрыву. Там я остановился у последней скамейки и смотрел на склон, замыкавшийся кустами, где белели и алели цветы. Было светло, но свет походил на то, как будто он струился сквозь воду: в нем была особая матовая бледность – все казалось припудренным как бы пылью истертого стекла.

Это – лунные зеркала ночи упали и разбились, это пята рассвета, наступив на их осколки, превратила их в матовую, зеленовато мертвенную пыль праха лунных нитей и бликов.

Луна ушла, лунный свет окончательно спал но всюду осталась их плесень и позабытые паутины.

Почти бесчувственно смотрел я на кусты на краю склона, на серую даль, так много обещавшую ночью и теперь по инерции, полную покоя; даль, лицо которой было помято предутренними снами.

XII. Чертенок

И вдруг над мной снова раздался хохот, отрезвивший меня уже раз от восторгов любви этой ночи; я поднял глаза. Став на скамейку, обняв закинутыми назад руками ствол липы, запрокинув голову так, что мне быта видна вся шея – «Чертенок» смотрел на меня с вызывающим и вместе с тем уже подвластным мне, уже обещающим видом.

– Ха ха-ха наслаждались… лаской нежной ха-ха-ха… А я что же… или я хуже, или вы находите ее более чувственной, или её грудь выше, её грудь пышнее моей, или вам не нравится моя более гибкая стройная девическая талия???.

Обернувшись к ней, в самом деле я видел ее в новом освещении, может потому что она стояла на скамейке, но в её теле, действительно была исключительная стройность; оно было заключено в черное шелковое платье на блестящем фоне его большие виноградные листья оплетали и вились, послушно облегая его молодые выпуклые члены. У неё действительно была высокая грудь, теперь даже сквозь шелк и изображенные на нем листы винограда, её выпуклости выступали резко и вызывающе. Вокруг шеи гонкое кружево воротничка местами затемнялось спутавшимися прядями темных волос, которыми продолговатое лицо её с круглым лбом было окружено, как косматой черкесской папахой.

В неё многое было напоминающим горца, джигита, когда он, привстав на стременах, ловит брошенный кинжал. Да, но она затеяла опасную игру. В наших отношениях все было ясно: она играла мной и дразнила больше, чем это казалось, что она не только ждет меня, но уже полна жаждой обладания.

Я сделал шаг по направлению скамейке…

– Не смейте, не смейте… остановитесь…