Ошима. Японский Декамерон

Я протягивал руки…

– Остановитесь или вы дорого заплатите за это… Но меня нельзя было остановить, так просто или, еще менее, напугать.

Вдруг её руке что-то мелькнуло. Теперь она стояла, опершись о липу и обнимая её ствол только левой рукой. Правая вооруженная была вытянута по направлению ко мне.

Она шутила, но это была глупая шутка, которая давала мне права на все и развязывала руки. Теперь для меня её любовь была добычей, и мщением вместе с тем. Но в след за едва заметным движеньем моим раздался сухой выстрел.

– Вот вам… бросила она ядовито.

Я хотел сделать шаг, но покачнулся и уже полулежал на песке аллеи, а она, соскочив скамейки, медленным спокойным шагом скрывалась в конце дорожки ведущей к сторожке; вблизи меня на земле валялся «Смит и Весе он» из дула которого шел еле заметный дым.

Когда теперь я вспоминаю этот рассвет, то он проникнут был той же призрачностью, пережитой ночи.

И в призрачности сей были черты сверхъестественного: может быть моя душа в эту пору была настроена чувствовать особенно остро и внятно, но потом, издалека времени, все пережитое стало мне более ясным и понятым. По трем ступеням этой ночью я сошел; по трем, схожим меж собой, но и весьма различным, характерам настроений сошел с тех воздушных лунных склонов, где я был опутан золотыми паутинками, к земным садам ночи, где над мной склонялись алые и белые цветы, чтобы опуститься третьему лику – валяться, истекая кровью, на песке рассветной аллеи.

Начинающееся утро таило в себе злое, почти демоническое начало:…

Волосы мои в холодном поту прилипли ко лбу: на зубах скрипел песок, я лежал на земле колени мои дрожали. Теперь я подробно рассказываю о событиях этих, но это не значит, что они тогда ясно и, во времени, отчетливо проходили пред моим – потрясенным сознанием. До выстрела – да, было ясно, понятно. Все рассматривалось с нервно повышенной, но привычной человеческому глазу точки зрения. Упав же, я все воспринимал превратно… События были не подо мной, не в ревень мне, нет они проносились, как туманные птицы осени, как полеты нетопырей в сумраке, только над моей головой, только поверх меня: в них не было строгой явственной планомерной последовательности.

Когда я теперь стараюсь восстановить события по их последовательности, то отчетливо вижу, что после выстрела в их четкости для моего сознания была большая пестрота: то они были ясны, как будто под увеличительным стеклом, то вдруг затуманивались, становились не отчетливыми, ускоренными, сбивчивыми.

Это были не нормальные впечатления, отраженные сознанием, а движение картин кинематографе – все дрожало, временами было то ярче, то вдруг затенялось исчезало; иногда были перерывы.

После одною из таких перерывов – я не мог бы сказать сколько прошло времени – открыл глаза и увидел над собой наклоненное лицо аптекаря, оно было освещено розовым светом восходящего солнца…

Аптекарь пробовал приподнять меня, но когда я оперся на свою правую ногу, то застонав от мучительной боли, вновь повалился на песок.

Так окончился наш пикник на фоне лунной ночи.

– Ну а что же спрашивали вас, кем вы ранены… обратился к рассказчику художник футурист.

– Револьвер валялся около меня – думали, что я сам себя ранил: правда некоторые барышни знали, что это револьвер был у «Чертенка», они видели его у неё, но все были уверены, что она передала его мне; ни от кого, кроме того не укрылось мое мрачное настроение, под господством которого я был с вечера.

– Рана была опасная…

– Перевязка была сделана через чур поздно, мне потом порядком пришлось по возиться с этой раной.

– Ну, а отношения к вам стрелявшей барышни.

– О здесь было несколько любопытных моментов. Мне с своей ногой пришлось ездить в Харьков. Рана долго не заживала я мучился, мучился у себя на хуторе, наконец на телеге, запряженной парой, отправился на станцию Коломак. Было начало июля, стояла жара, пыльно, лошади еле двигались, облепленные мухами и слепнями. Нога моя ныла, нервы были издерганы до крайности, вследствие плохого сна. Лицо мое было желто, глаза ввалились, я чувствовал себя совсем больным. На станцию Коломак мы притащились за два часа до прихода поезда. Перед станцией, отделенная от неё большим шляхом расположена корчма. Мой кучер подвез меня к неё и, поддерживая под руки, не свел, а почти снес меня внутрь просторной хаты: в четыре маленькие окна падал свет, полузакрытый листами сиреневых кустов, в углу у образов висели полотенца с вышитыми петухами. по белым стенам синими и красными чернилами были наляпаны горшки с горчащими из них примитивными деревами; пол был глиняный, йога ступала по нем мягко и неслышно. Я лег на скамью, положив под голову чемоданчик. Лежа глазами к печке, я вдруг увидел на скамейке около неё «Чертенка». Она сидела, полузакрыв лицо руками и, очевидно не смея, поднять глаз в мою сторону. Я окликнул ее – вздрогнув она устремилась ко мне и припала головой к моей свесившейся со скамейки руке. Куда девалась её гордость!!..

– Я гадкая, вы никогда не можете простить меня, Вавочка, ведь так? верно?.. Такие поступки не прощаются…