Осиное гнездо

— И у меня положение номер один, — с тревогой в голосе произнесла она, — у меня месячные. Отныне спать нам в одной кровати нельзя. Если только до и после посещать душевую и тщательно намываться.

Дискалюк поморщился и скривился: что-то брезгливое полоснуло его сердце, которое теперь принадлежало той, морской фее, которой он с такой радостью только что отдал двести долларов на покупку плавок.

— У меня хуже. Я только что звонил домой жене и узнал, что у нее уже билет в кармане.

— Какой билет? — удивилась Тоня. — Она что в Венгрию едет?

— Нет, у нее билет до Симферополя. Через два дня она здесь. Нам срочно нужно разбежаться в разные стороны. Но не переживай. Из всякого безвыходного положения есть как минимум два выхода. Ты только… что ты накуксилась? у тебя, я вижу, уже глаза на мокром месте. Ну, к чему это, скажи? Я купил тебе путевку в самый престижный санаторий на побережье Крыма.

— Какой еще синаторий? к черту эти синатории! Не нервируй меня, у меня чичас женская болезнь, меня нельзя расстраивать.

— Да ты что? Ты знаешь, как этот санаторий называется? нет, не знаешь. Да это же «Пик коммунизма», где ты такой санаторий найдешь?

— И далеко этот синаторий?

— Совсем рядом. Километров двадцать. Там у тебя одноместный номер. Если мне удастся выпроводить свою клушу Маруньку, я к тебе тут же примчусь, и тогда мы дадим жару. Давай перекусим и надо собираться, дорога каждая минута.

— Я не буду обедать, я отказываюсь от приема пищи… в знак протеста. Я пошла собираться, мне два часа нужно на сборы. Пока соберешь этот чумайдан — голова закружится.

Тоня решительно поднялась и с гордо поднятой головой направилась упаковывать чемодан. Дмитрий Алексеевич перекусил наспех и побежал следом за ней, ведь на дне его массивного чемодана, в тайничке, лежали деньги. Десять тысяч долларов.

Убедившись, что его чемодан стоит на месте, и Тоня не покушалась на его «трудовые» доходы, он облегченно вздохнул, присел у окна и стал наблюдать, как Тоня бе режно заворачивает вату в полотенце, собирает всякие флакончики в сумочку, и не отдавая себе отчета, в какой ситуации они оба находятся, брякнул:

— Пошевеливайся, давай, машина внизу ждет.

— Да? Ты просто хочешь от меня избавиться, я это сразу поняла. А я вот сяду и никуда не поеду. Назло тебе и твоей Маруньке. Мужлан паршивый. Ты вовсе не рыцарь. Рыцари так не поступают с дамами. Стоило мне заболеть, как ты тут же Маруньку свою вызвал.

— Тонечка, радость моя, — правдиво стал врать Дима, — не психуй, все можешь испортить. Потерпи немного. Недельку потерпи хотя бы.

— Да? А может все четыре? Какого черта тащил меня в такую даль, зачем, что я тебе плохого сделала? Если б я хоть ветреная была, было бы легче. Я бы там, в этом «Пике коммунизма» подцепила себе какого-нибудь эдакого, с волосатой грудью в темных очках с крутой шевелюрой, и моя душа успокоилась бы, а так… но, как только месячные кончатся, ждать у моря погоды не стану, так и знай, мой лысый тюлень.

— Не сметь! Только попробуй, убью! Ты меня еще не знаешь. Все вы, бабы такие: не успеешь отвернуться, как вы уже в объятиях другого кобеля, эх вы, сучки. А я-то надеялся…, только попробуй, — распалялся Дима, видя, как у Тони начинают блестеть глаза.

Эти слова, сказанные в грубой форме, были бальзамом на душу Недосягайко. Она быстро принялась собирать вещи и уже через пятьдесят пять минут была готова.

— Идем, — сказала она гордо. — Ты прав, нечего расстраиваться. Мне в парикмахерскую сегодня надо. Одолжи мне пятьдесят долларов, будь добрый.

Дима вытащил сто долларов и сунул ей в руку.

— Бери. Я тебе еще подброшу.

Она совсем смягчилась. Когда машина доставила их к санаторию «Пик коммунизма», у Тони снова увлажнились глаза.

— Ты не думай, я шуры — муры заводить не собираюсь. Я люблю тебя такой бескорыстной любовью, такой сильной любовью, что если бы ты мне приказал голенькой перед тобой плясать, я бы, пожалуй это сделала. А другой мне просто не нужен. Я, миленький, буду тебе писять.

— Писять? Да ты что?

— Как только начнет меня мучить тоска, я вооружусь бумагой и ручкой и начну строчить. Знаешь, есть такой роман «Страдание юного Вертера», слыхал?

— Никогда не слышал. Я книги не люблю, ты сама знаешь. Пробовал когда-то Ленина читать. Ни один его роман мне не понравился: туман сплошной. С тех самых пор я ни одной книги в руках не держал. Так что, этот юноша взятки брал? Молодец.

— Чудак. Юный Вертер страдал от неразделенной любви. И я тоже буду страдать. Мои письма к тебе ты сможешь объединить в одно общее название «Страдание юной Недосягайко». Прощай возлюбленный мой! Да хранит тебя Посейдон.

— Это твой шпик?

Тоня в ответ не то расхохоталась, не то расплакалась и как девушка в двадцать девять лет, прыгая через ступеньку, поднялась на третий этаж в 36 номер, где было все так хорошо, свежо, так убрано, расстелено, где было абсолютно все, кроме одного, — счастья.

— О, молодежь к нам пожаловала, — заскрипел один старый ветеран, которого поддерживали два санитара в коридоре на третьем этаже.

76