Осиное гнездо

— Я мало кого слушаю, я чуйствую, что ты, батюшка, грешен. Даже руку мне на плечо не положил этой ночью, хотя и весь месяц отсутствовал. Но, видать, там, с этой мымрой расходовал свою мужскую силу, и я тебе, как гвоздь в печенке: не нужна и все тут. А про остальное чего балакать.

— Ты старая уже, неужели тебе чего-то еще хочется?

— Я — старая? как бы ни так. Я не старее тебя, батюшка. Вот пойду в парихмарскую, сделаю модную прическу, надену лучшее платье и куда-нибудь уеду в синаторию. Тогда ты поймешь, что твоя Марунька не самая последняя старуха.

Это заставило Дмитрия Алексеевича пристально посмотреть в сторону Маруньки, лежавший, в ожидании, на кровати, такой некрасивой, растрепанной и злой.

— Ты что бормочешь, ты в своем уме? Да, эта Недосягайко, в Крыму, я ее даже один раз видел там, ну и что из этого? Кто она мне такая, кто я ей такой? Ты думаешь, что я ездил туда шашни заводить, мозги крутить кому-то? Как бы ни так! У таких людей, как я, голова другим забита, а не глупостями. Это ты тут сидишь и от скуки, возможно о кавалерах думаешь, а мне не до того.

— Тогда почему ты так холоден со мной? Ты приехал и после такого длительного перерыва, даже не посмотрел в мою сторону. Как это оправдать, чем это объяснить?

— Объяснить можно только одним: мы с тобой уже не молоды…

— Я старухой себя не почитаю. А ты… ты омманываешь меня, я чуйствую. Меня вокруг пальца не обведешь, не из таких. Хорошо, я тоже подумаю, как вести себя, только ты не обижайся, если тебе, председателю, хозяину района, рога наставят. Так-то.

— Не болтай глупости. Лучше погладь мне рубашку и брюки.

— Сам гладь, — сказала Марунька. — У нас равноправие. И завтрак сам приготовь. Как ты обо мне заботишься, так я и о тебе буду заботиться.

— Ну что тебе от меня надо? — выпучив глаза, спросил Дмитрий Алексеевич. — Ты извела меня своей ревностью. Надоело, не могу больше.

— И я не могу! Надоела, так скажи! Я хоть знать буду, а то в неведении, ночами не сплю, думаю, подушка от слез мокрая. Ты, вон бирюк какой упитанный, а я как щепка сухая, и ты в этом виноват.

— Ну, ладно, не злись, — сказал знаменитый муж и погладил ее ручищей по голове.

— Счас иду, усе хорошо! — растаяла Марунька. — Ты кафа будешь? С гренками или без гренков? Может бутерброд?

Дмитрий Алексеевич, сидя в кресле, в своем кабинете, вспомнил этот разговор и поморщился. Хоть Марунька так быстро переменилась, будто все быстро забыла, но ясно одно: она начнет кусаться при малейшей подозрительности, «а я исчерпал свои ресурсы по отношению к ней. Мне надо, что-то другое. Вот, говорят, у Мао, были шестнадцатилетние в то время, когда он уже едва на собственных ногах стоял. Что-то в этом есть, какая-то энергия передается, кровь начинает по-другому играть. Леся? Э, нет. Леси надо замуж. И потом, тут, в этой дыре, завтра же все будут все знать, а им только повод дай — сутками косточки перемалывать, соревноваться начнут, кто больше из пальца высосет. И чем грязней, тем лучше. В этом отношении город другое дело. Там до тебя никому нет дела. И в Крыму то же самое. Зоя была и ушла. Кто знает об этом, кроме меня? Никто, ни одна душа. Эх, Зоя, взбаламутила ты меня. Теперя не будет моей седой голове покоя. В Москву, что ли написать, этому Ейцину? Пусть разыщет ее и в знак дружбы с великой Украиной пошлет мне ее в подарок. А я, в знак благодарности, этому Кучме мозги вправлю. Что это он, обещал нам дружбу и сближение с Россией перед избранием на высокий пост, а теперь, став Президентом, следом за своим предшественником Кравчуком топает. А Кравчук, махровый националист. Народы Европы скоро объединятся, а он приложил немало усилий, чтобы поссорить два великих народа — братья. Но не вышло».

Он уже взялся, было за ручку, с намерением сочинить послание Ельцину, как мужик мужику, как вдруг, ни с того, ни с сего, его прервала… Тоня Недосягайко. Она возникла в проеме двери, как нехорошее сонное видение и, выпячивая грудь вперед, втягивая живот вовнутрь, как гора во время оползня, стала двигаться на него, беззащитного человека. Напрасно он нажимал на кнопку звонка под крышкой стола: секретарь не входила, она, видать, отправилась по нужде, а этим и воспользовалась непрошеная гостья.

— Я..я… у меня насморк! — сказал Дискалюк, закрывая лицо тыльной стороной ладони. — Не подходите, это опасно, это передается.

Недосягайко обнажила металлические зубы, втянула воздух в ноздри так, что верхняя губа перекосилась и шагнула на паркетный пол. Новенькие туфельки на тонкой кожаной подошве, скользили по паркетному полу, как коньки по льду, но Антонина Ивановна, будучи в приподнятом настроении и не отдавая себе отчета, что такая мелочь, как скольжение по паркету может принести ей неприятность, стала вилять задом как в молодости.

— От меня не сбежишь, — сказала она, гордо закинув голову назад, и в это время со всего своего роста грохнула на пол.