Осиновая корона

Кто-то воспользовался моментом, и из бойницы над местом падения опрокинули чан с горячим маслом. Но Отражения отреагировали вовремя: струи гибельной тёмно-золотистой жидкости прямо в воздухе превратились в лёд и застыли. От глыбы причудливой формы повалил пар; воины, придавленные лестницей, судорожно выбирались из-под неё и бежали к новым позициям. Бой за северную внешнюю стену города и, в частности, за Ворота Архивариусов (так эти ворота называл лорд Иггит; Шун-Ди слышал и другие названия — Ворота Астрономов, Философов, Естествознания — и удивлялся неистребимому стремлению ти'аргцев по поводу и без оного прославлять учёность своей Академии), был в разгаре. Нгуин-Кель, почему-то улыбаясь, смахнула пот со лба.

— Вороны и соколы летят в узкие окна, — сказала она, показывая на стену. «Узкими окнами» для неё, очевидно, являлись бойницы — у кентавров не было времени думать о тонкостях ти'аргского языка. — Как тогда, в Хаи… Хаа…

— Хаэдране, — подсказал Шун-Ди, снова берясь за ручную тележку с повязками, бутылками снадобий и мешочками сушёных трав. Они двинулись к следующей группе раненых — или мёртвых: это ещё предстояло выяснить. — Да, это к лучшему. Без Двуликих-птиц было бы сложнее.

Снизу вверх он взглянул на крикливые чёрные стаи со светло-пёстрыми вкраплениями, вившиеся над стеной. Снизу вверх — потому что Академия, как и многие крупные города на материке, стояла на холмах; на склоне одного из них и шла сейчас битва. Рыцари и кентавры одной мощной атакой «в лоб» уже захватили мост через ров, и борьба перекинулась к стене и воротам. Строгие, высокие, из гладко подогнанных друг к другу блоков и с островерхими башенками — стены Академии мало походили на грубо сложенные стены Хаэдрана. Впрочем, их почти не было видно: камни тонули в хаосе из кишащих людей, лестниц, верёвок и крючьев, бой шёл на самой стене и под ней. В первые мгновения это напомнило Шун-Ди рыхлые, многослойные фруктовые пироги из рисовой муки — местное лакомство острова Маншах. Он смутно помнил их вкус: что-то из детства, из задавленного вглубь заодно с матерью и плёткой хозяина. Было стыдно за такое сравнение. Он понимал, что там каждую минуту гибнут люди — и не только люди, — но издали этот громоздкий муравейник казался почти смешным.

Нелепо.

Поток стрел со стены и из бойниц не иссякал (хотя большая часть из них не достигала цели, отскакивая от незримого щита Отражений), а ворота оставались закрытыми: несмотря на то, что драконы и часть Двуликих-птиц уже перелетели через стены, город не спешил сдаваться. Чего ещё ждёт этот Тхэласса — неужели надеется на победу?… Шун-Ди не знал, сколько уже слушает крики и лязг мечей. Он лишь помогал раненым со Нгуин-Кель, но внутри нарастало низко гудящее, тёмное напряжение. С нездоровым вниманием он следил за боем — за тем, как падают навзничь люди, раненные в грудь, живот или шею, как сшибаются в схватке рыцари и щепки разлетаются от их копий, как волки и лисы пружинисто бросаются на врага, чтобы вонзить клыки ему в горло, а кентавры натягивают и отпускают тетиву легко, точно менестрель — струны лиры. В Хаэдране Шун-Ди не чувствовал ничего подобного, да и когда-либо в прошлом тоже — потому и понимал, что это внимание нездорово. Он весь был натянут, как та самая тетива, и откуда-то знал, что вот сейчас, в эти минуты, случается то самое, решающе важное. В чём суть того самого, он не смог бы объяснить.

Да и не нужно было. Холодный ужас, стянувший всё внутри недавно, на тракте (незадолго до этого на них напали воины наместника, но Шун-Ди не видел, чем кончилось дело: ехал в первых рядах, в личном кортеже лорда Иггита), перемешивался с этим непонятным возбуждением, с порывами сделать что-нибудь разрушительное и безумное. Например, броситься в схватку самому — без оружия, не умея сражаться. Или надолго погрузить пальцы в кровь кого-то из раненых, а потом провести ими по лицу. Или, запрокинув голову, кричать что-нибудь в бесстрастное серо-голубое небо, медленно начинающее темнеть. Хотелось жечь и сгорать — но вместо этого Шун-Ди перевязывал раны и подавал листья подорожника Нгуин-Кель.

Наверное, причина — в силе лорде Альена. Наверное, он овладел его разумом — покорил его так же, как Двуликих, людей лорда Иггита и собственную дочь. Шун-Ди понятия не имел, хорошо это или дурно, но был захвачен, будто корабль — строптивой волной, и млел от жара Хаоса в крови, точно от долгожданной свободы. Наверняка воины чувствуют то же самое, наверняка и их ведёт этот тёмный гул. Так правильно ли будет, если они победят? Или они сражаются на стороне тьмы — лживых чёрных роз и призраков прошлого, насильственно возвращённых в мир живых?…

— Смотри, господин толмач, — сказала Нгуин-Кель, поднося ладонь к губам рыцаря, лежащего с обломком копья в животе; багровая лужа расплывалась по траве под ним. Скорбно отвела руку: дыхания не было. — Кажется, твой друг уже на стене.

— Лис? — вскинулся Шун-Ди. — Ты видишь его?