Осколки зеркала

Т. О-ской

Мне странно, и душно, и томно,

Мне больно, и кажется мне,
Что стал я ладьей на огромной
Бездомной и темной волне.

И нет мне на свете причала,

И мимо идут времена;
До смерти меня укачала
Чужая твоя глубина.

И стоит ли помнить, что прежде,

Когда еще молод я был,
Я верил какой-то надежде
И берег мой горько любил?

Прилива бездушная сила

Меня увела от земли,
Чтоб соль мои плечи точила
И весел моих не нашли.

Так вот что я голосом крови

В просторе твоем называл:
Доверясь последней любови,
Я привязь мою оборвал.

И сам я не знаю, какие

Мне чудятся связи твои
С недоброй морскою стихией,
Качающей наши ладьи.

Качаясь, уходят под воду,

Где рыбы чуть дышат на дне,
Во мглу, в тишину, в несвободу,
Любовью сужденную мне.

Не было никого рядом с папой, кто помог бы ему «в тот страшный год». Мысли о смерти не оставляют его. Той же весной 1947-го он пишет стихотворение «Смерть никто, канцеляристка, дура»… Может быть, тогда папу спасла вера в Бога. А может быть, эта женщина, которой он так боялся, — самим своим присутствием в Ашхабаде и Фирузе. Может быть…

А потом было все, что вместила в себя их совместная сорокалетняя жизнь, — радости и горе, ссоры и примирения. И одиночество вдвоем под конец жизни:

Мы — только под прямым углом,
Наперекор один другому,
Как будто не привыкли к дому
И в разных плоскостях живем…[86]

И самое страшное — бездомовность, на которую папа был обречен… А если бы все сложилось иначе и папа жил бы в теплом доме безмятежной семейной жизнью? Тогда, наверное, мы не прочли бы этих высоких, «дантовских» стихов с их надеждой на еще, быть может, возможное счастье:

В последний месяц осени,
На склоне
Горчайшей жизни,
Исполненный печали
Я вошел в безлиственный и безымянный лес.
Он был по край омыт
Молочно-белым
Стеклом тумана.
По седым ветвям
Стекали слезы чистые,
Какими
Одни деревья плачут накануне
Всеобесцвечивающей зимы…
И туг случилось чудо:
На закате забрезжила из тучи синева,
И яркий луч пробился, как в июне,
Из дней грядущих в прошлое мое.
И плакали деревья накануне
Благих трудов и праздничных щедрот
Счастливых бурь, клубящихся в лазури,
И повели синицы хоровод,
Как будто руки по клавиатуре
Шли от земли до самых верхних нот.

Диалог

Папа начал учиться в Москве в 1925-м, когда Марина Ивановна Цветаева уже жила за границей. Но книжки ее стихов были хорошо известны поэтической молодежи. Их можно было еще купить у букинистов, на книжных развалах, выменять у друзей-библиофилов.

Папа почитал Цветаеву, как вассал чтит сюзерена, как подмастерье — мастера. Мне, родившейся в тридцать четвертом, он дал имя в честь поэта Цветаевой.

Лето 1939-го. Цветаева возвращается в Москву. Папа этим летом живет в Чечено-Ингушетии, где работает над переводами местных поэтов. Вместе с ним там находятся его вторая жена, Антонина Александровна, и ее дочь Елена. Он ничего не знает о драме в подмосковном Болшеве.

Голицынский и московский периоды жизни Цветаевой достаточно хорошо изучены, но я нигде не могла найти точной даты встречи ее с Тарковским. Поводом к их знакомству послужили, конечно же, стихи — папины переводы «туркменского Гейне» — Кемине. Вот полное название этой тонкой книжки: «Кемине. Собрание песен и стихов в переводе Арсения Тарковского с добавлением избранных народных рассказов о жизни прославленного поэта». Под общей редакцией Петра Скосырева. Москва, 1940. Государственное издательство «Художественная литература». Сборник был подписан в печать 12 сентября 1940 года, возможно, он вышел в свет через месяц.

Мария Белкина в своей книге о последних годах жизни Цветаевой «Скрещение судеб»[87] приводит черновик письма Марины Ивановны к папе, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год.