Осколки зеркала

«Милый тов. Т.

Ваша книга — прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется на: У той душа поет, дыша, Да кости тоньше камыша…[88] (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно — и должно.) Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее — без острия, для них все равноценно.

Ваш перевод — прелесть. Что Вы можете — сами? Потому что за другого Вы можете — все. Найдите (полюбите) — слова у Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало или не лежало — как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях усл. мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — все придут. А сейчас — я Вас зову по-дружески.

Всякая рукопись беззащитна. Я вся — рукопись.

МЦ».

Каким образом книжка Кемине попала к Цветаевой? Говорят, что папа передал ее через свою близкую знакомую, переводчицу Нину Герасимовну Бернер-Яковлеву. Тогда почему Марина Ивановна не узнала у нее папин адрес или номер телефона? К тому же мне кажется, что письмо свое Марина Ивановна адресовала не безликому автору переводов, а человеку, которого она видела и к которому расположилась. А увидеть его она могла в секции переводчиков или на каком-нибудь литературном вечере в писательском клубе. Но так или иначе, Цветаева и Тарковский встретились — у Нины Герасимовны в ее комнате в коммунальной квартире в Телеграфном переулке. Я помню эту комнату, туда я несколько раз приходила с мамой — мама дружила с Ниной Герасимовной. Комната была выкрашена в «ампирный» зеленый цвет — это в эпоху дешевых обоев или дорогого «серебряного» наката. Помню, что там была мебель красного дерева — бюро, диван и горка, заставленная старинным стеклом. И цвет стен, и мебель очень шли хозяйке — статной рыжеволосой красавице, которая и в зрелые годы была очень хороша.

Нина Герасимовна в своих воспоминаниях рассказывает: «Встретились, взметнулись, метнулись…» Началась дружба двух поэтов, одним из которых была женщина с поразительным запасом нерастраченных чувств. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой — Трехпрудный, Арбат, Волхонка. Однажды встретились в очереди в гослитовскую кассу. И те, кто видел тогда Марину Ивановну, могли заметить, как преображалась она в обществе Тарковского… И наедине, и среди знакомых они читали друг другу стихи. Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же ее почтительный ученик, она для него — старший друг и Мастер. К стихотворению «Сверчок» (1940) в папиной тетради есть приписка: «„Заповедную“ во второй строке — эпитет придуман М. Цв., вместо моего, который ей не понравился». (Я разыскала папин эпитет — «похоронную».) Как-то в гостях, в присутствии Марины Ивановны, папа прочел свое «балладное» стихотворение «Стол накрыт на шестерых…», обращенное к дорогим теням — к умершим отцу, брату, любимой. Папа написал его 30 июля 1940 года, за несколько дней до годовщины смерти его Дамы, женщины в «немодных синих шелках», которую он «горше всех любил» и которой посвятил около двадцати стихотворений, в том числе и «Первые свидания».

Теперь, ранней весной сорок первого года, когда к чувствам Цветаевой примешивается горечь от не-сочувствия, от не-отклика Тарковского, она пишет в ответ стихотворение, которое дошло до папы только через годы как «голос из гроба».