Осколки зеркала

По свидетельству Марии Иосифовны Белкиной, Цветаева запоминала чужие стихи с первого чтения. Но здесь — другое. Уже эпиграф, первая строчка из папиного стихотворения «Стол накрыт на шестерых…», записан у Цветаевой иначе. Она как бы интуитивно отказывается от балладно-песенной ритмики папиного стихотворения, написанного хореем, и пишет свое четырехстопным, «золотым» ямбом. Обратная строфика, не «женская — мужская», а «мужская — женская», придает ее стихотворению особую силу и драматизм.

Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
«— Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл — седьмого.

Папиных гостей (отец, брат, Она, среди которых и фольклорные «горе да печаль») Цветаева перечисляет по-своему: «…Два брата, третий — ты сам с женой, отец и мать». Цветаева не услышала, а может быть, не захотела услышать, что на печальный ужин к поэту приходит его умершая возлюбленная. Иначе вряд ли она обратилась бы к нему со своим стихотворением, которое выплеснулось из ее души как надежда на понимание, как желание быть необходимой, как укор, что она осталась «непозванной».

…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг — и все же укоряю:
— Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший с краю.

6 марта 1941

Папа не знает, что есть это стихотворение, ставшее, как говорят, последним в жизни Цветаевой. Марина Ивановна поняла, что Тарковский избегает встреч с нею. Ему тоже горько оттого, что их дружба может разрушиться. 16 марта 1941 — такая дата стоит под его стихотворением «Марине Цветаевой». Диалог продолжается:

Все, все связалось, даже воздух самый
Вокруг тебя — до самых звезд твоих —
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг и угловатый стих.
Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость руку! На печаль, на годы,
Но только бы ты не ушла опять.
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.[89]

29 марта 1941 года[90] в Клубе писателей был книжный базар, на котором была Марина Ивановна с сыном и папа с женой. Там произошла последняя «невстреча» Цветаевой и Тарковского.

В июле 1941 года Цветаева с сыном приехала на дачу на станцию Пески, где уже жили поэты Александр Кочетков и Вера Меркурьева. По другую сторону Москвы-реки в поместье Старки жила семья поэта и переводчика Сергея Шервинского. Лев Владимирович Горнунг также мечтал провести лето в тех краях вместе со своей женой и даже завез к Шервинским свой провиант и бутыль керосина, запечатанную сургучом. Ему очень хотелось сделать фотографии М. И. Цветаевой. Но война спутала все планы…

Все мне кажется, что если бы папа уехал в Чистополь в одно время с Цветаевой, то их диалог мог бы продолжиться. Но он сначала проводил туда свою жену и ее дочь, а сам с матерью выехал только шестнадцатого октября, «в дикий день эвакуации Москвы».

О гибели Марины Ивановны узнал в начале сентября еще дома, в Москве, где проходил вместе с другими писателями военную подготовку.

И дальше — только его голос:

Зову — не отзывается, крепко спит Марина,
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина…

Открытие

Памяти Нины Герасимовны Бернер-Яковлевой

Эти изысканные стихи, без сомнения посвященные папе, хранились в мамином архиве, и много раз, разбирая ее бумаги, я натыкалась на них — слегка пожелтевшие листки, сложенные сначала, видимо автором, вдоль, а потом, наверное мамой, поперек. «Тебе — Маруся», — было написано на верхнем и подчеркнуто волнистой чертой. Почерк писавшего (писавшей?) был крупным, четким, со старинной фитой вместо привычного Ф. Характерным было написание прописной буквы Т — будто три единицы с длинной чертой наверху.