Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Здесь речь идет не только о том, чтобы, как в случае с королевскими лилиями, взять под свое руководство уже существующую в народе иконоборческую практику, но и о том, чтобы создать настоящую прагматику знаков, полностью отличную от радикальной семиотики, какой пользовались власти в эпоху Реставрации[1397]. Во внимание принимается все: надписи и эмблемы на памятнике, его местоположение, его заказчики и даже действие, какое окажет на общественное мнение его сохранение или разрушение. Никакого общего решения не предлагается, знаки сами по себе не считаются ни виновными, ни невинными, политика заключается прежде всего в «разумном» управлении коллективными эмоциями, исходящем из «умонастроения» в каждом департаменте, которое префекты должны оценивать, выступая своего рода термометрами[1398].

Любопытен ответ префекта департамента Нижняя Луара, бывшего в 1816 году мэром Нанта; в 1831–1832‐м его департамент, где «белые» соседствуют с «синими», стоит на грани гражданской войны. Политическая осторожность подсказывает префекту указать всего один памятник, заслуживающий уничтожения по причине «политических воспоминаний», с ним связанных, — это памятник вандейскому генералу Шаретту в коммуне Леже, состоящий из статуи, пьедестала с контрреволюционной надписью «Бог и король» и незаконченной часовни. По правде говоря, от статуи Шаретта к 1832 году остался только фрагмент, поскольку солдаты Луи-Филиппа еще в 1831‐м отбили у нее одну руку, голову и обе ноги, а потом «набросили петлю на туловище» и «целый вечер издевались над ней»[1399]. Зато префект предусматривает сохранение во вверенном ему департаменте двух статуй Людовика XVI: в Нанте и в Лору-Боттеро[1400]. Роль общественного мнения здесь решающая: при отсутствии публичного «запроса» памятник сохраняют, но при этом оговаривают, что после возникновения иконоборческих требований вердикт можно будет изменить. Прекрасная осторожность партии золотой середины…

Впрочем, люди крайне консервативных взглядов эту осторожность орлеанистского режима считают кощунственной и возмущаются оскорблениями, нанесенными самым священным памятникам династии Бурбонов. Так, разрушение искупительного храма (незавершенного), воздвигнутого в память о герцоге Беррийском в парижском сквере Лувуа, вызывает гнев Оноре де Бальзака, который 31 марта 1832 года темпераментно обличает разрушителей в газете «Обновитель» (Rénovateur), в статье «О предполагаемом разрушении памятника герцогу Беррийскому»:

Власти играют с памятниками, как с погремушками. Почти все дети повинуются безотчетному стремлению разрушать. <…> Что за мыслительное извращение — покушаться на памятник, увековечивающий святость всех королевских семейств на свете[1401].

Окончательно утвержденное в 1834 году[1402], решение разрушить это «святилище законной власти» в центре столицы воспринимается теми, кто тоскует по эпохе Реставрации, как последний эпизод иконоборческой кампании 1831 года или, еще того хуже, как кошмарное повторение надругательств над королевскими гробницами в Сен-Дени в 1793 году![1403]

Иконоборческое сопротивление и борьба за власть над гражданским пространством, 1830‐е годы

Вносить умиротворение в сферу политических образов на протяжении бурных 1830‐х годов было не так-то просто. Орлеанистский режим, критикуемый и справа, и слева, страдал от нападок на свои собственные знаки и в особенности на изображение государя. В первые годы после Июльской революции (1830–1834) нам удалось выявить не меньше сотни иконоборческих атак такого типа[1404]. Это иконоборчество противников режима переживает бесспорный взлет в 1831 году (более половины случаев): ответом на истребление лилий и вырванные из земли кресты служат в этом году симметрические нападения на трехцветные флаги и бюсты Луи-Филиппа. Как и в эпоху Реставрации, иконоборчество, наряду с многочисленными ритуалами и словесными жестами, берут на вооружение самые разные протестные движения. Однако выступления рабочих, происходящие в то же самое время, от иконоборчества далеки: призывы к забастовкам, точно так же как и восстание лионских ткачей в ноябре 1831 года, не сопровождаются нападениями на политические знаки.