Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Память о той роли, какую эти знаки исполняли когда-то, «оскорбляет чувства публики», и потому иконоборцы, пекущиеся об оздоровлении нравственного климата, берутся за их уничтожение. «Добрые граждане обязаны искоренять» эти «прискорбные воспоминания», даже если «демагоги пожелают их сохранить», — пишет, например, префект департамента Марна[1472]. Сохранившиеся деревья свободы также подлежат уничтожению, поскольку пробуждают «неприятные воспоминания о смутах и беспорядках»: некоторые мэры спешат сослаться на ужасные картины «оргий, какие устраивали под сенью этих деревьев местные демагоги, истинные каннибалы»[1473]. Иначе говоря, иконоборчество подается как операция по борьбе против вандалов… После государственного переворота 1851 года государственный контроль делается столь жестким, что вырубка деревьев свободы вызывает меньше открытых массовых протестов; им на смену приходят отдельные акции, выдающие скорбь о преданной Республике. Так, в коммуне Лимé (департамент Сена и Уаза) на месте срубленного дерева установили крест со следующей эпитафией: «Здесь покоится прах двух сестер, милых сердцу любого доброго француза, Республики и Свободы, убитых 2 декабря 1851 года. <…> Помолитесь за них»[1474].

Оживление и кризис иконоборчества, 1870–1871

При Второй империи иконоборчество совершенно угасает[1475], но 4 сентября 1870 года вспыхивает вновь и достигает своего пароксизма в финале Парижской коммуны. Иконоборчество Парижской коммуны своеобразно во многих отношениях. В первую очередь оно отличается от иконоборчества, сопутствовавшего другим революциям XIX века, своим ритмом. Во время восстания 18 марта ни одного иконоборческого акта не зафиксировано, но зато чем ближе к концу и к победе версальцев, тем чаще осажденные коммунары прибегают к иконоборчеству. В общем виде можно сказать, что ритм иконоборчества совпадает с ритмом гражданской войны и служит скорее ее потребностям, нежели революционному обновлению, для которого жизнь Коммуны оказалась слишком коротка. Никакому общему плану иконоборчество времен Коммуны не следует; иконоборческие акты, совершенные по приказанию совета Коммуны, крайне редки; гораздо чаще такие поступки совершаются тайком, спонтанно, порой от отчаяния, по инициативе отдельных личностей или неких групп. В сфере знаков, как и в области политики, Коммуна 1871 года утверждает суверенитет в пространстве кварталов или даже улиц, где сталкиваются конкурирующие формальные и неформальные власти.

Чтобы понять иконоборчество времен Коммуны, нужно рассматривать его в контексте «страшного года». В некоторых отношениях оно может считаться продолжением республиканского иконоборчества осени 1870 года, послужившего ему прочным фундаментом. Коммунары захватывают власть в столице, уже почти полностью очищенной от имперских знаков: визуальный трансфер власти здесь уже произошел. Мы писали выше об иконоборческих жестах, совершенных 4 сентября. При правительстве Национальной обороны муниципальная администрация с удвоенной силой старается изгнать из города последние следы Империи, удовлетворяя тем самым запросы народа, бдительно наблюдающего за этой чисткой. Со входа в Лувр убирают конный барельеф Наполеона III, вывески с изображением «человека в сером сюртуке» замазывают[1476], из Тюильри выносят трон[1477]. Раздаются первые призывы снести Вандомскую колонну. Гюстав Курбе, в то время председатель «Федерации художников» и автор петиции от 14 сентября, адресованной правительству Национальной обороны, — лишь один из многих сторонников этой точки зрения[1478]. Оружейная комиссия шестого округа предлагает даже переплавить колонну на пушки и тем самым «освободить республиканскую Францию от чудовищного монумента»[1479]. Эта идея, вдвойне иконоборческая, не встречает всеобщей поддержки, но обретает достаточно широкую известность, чтобы в октябре редактор газеты «Сбор» (Le Rappel) мог утверждать, что ежедневно получает письма с предложением переплавить колонну[1480].