Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Весной 1871 года во время осады на парижских улицах царят траур, ненависть и тревога, хотя порой и здесь дает себя знать праздничная атмосфера. 6 апреля величественный кортеж прославляет «наших братьев, убитых врагами Республики»; личность дюжины из них так и не смогли установить; неизвестным остался, например, «седобородый старец, чье спокойное лицо, казалось, осеняла улыбка»[1506]. Понять значение, которое вкладывали коммунары в иконоборческие акты, невозможно, если не учитывать горизонт ожидания парижан, определявшийся серьезностью положения и жаждой мести. В этом же контексте карательного правосудия следует воспринимать снос Вандомской колонны, ставший одновременно и ответом инженеров на технический вызов, и праздником суверенитета. Эта акция имела сразу трех адресатов: прежде всего, разумеется, версальцев, которых требовалось устрашить; во-вторых, парижский народ, в который требовалось вдохнуть силу; и, наконец, «крупные провинциальные города», которые требовалось убедить в том, что «Париж — главный город Франции и всего мира и не помочь ему — значит его предать»[1507]. Об этой тройной цели свидетельствует обилие изображений, рассказов, песен и беллетристических сочинений, по свежим следам освещающих снос колонны.

Сходным образом разрушение особняка Адольфа Тьера, предпринятое очень поздно, 11 мая 1871 года, призвано придать новые силы парижанам, сопротивляющимся тяготам осады. К этому времени версальские снаряды уже причинили значительный урон западу столицы, в частности кварталу Терн. Разрушение «дома предателя» происходит в ответ на афишу, в которой Тьер отрицает какую бы то ни было причастность к бомбардировке. Кроме того, оно отвечает на запрос граждан, тесно связанный с хронологией бедствий, переживаемых коммунарами[1508]. 6 мая в ответ на бомбардировку форта Исси газета Феликса Пиа «Мститель» (Le Vengeur) призывает разрушить дома «Тьера-Герострата». Недавно созданный Комитет общественного спасения берется исполнить этот приговор и покарать Тьера — «виновника бомбардировок», «отцеубийцу»[1509], предателя[1510]. Пиа повышает ставки: «Имущество виновника бомбардировок экспроприировано во исполнение общественного приговора»[1511]. Он предлагает даже оставить на месте разрушенного дома камень с позорящей и «мстительной» надписью: «Здесь стоял дом предателя»[1512]. Карательное правосудие, архаичное по форме (продолжение античного damnatio memoriae), становится также распределительным. Движимое имущество Тьера, утверждает генеральный директор городских имуществ, продадут с торгов, а вырученные средства будут отданы «вдовам и сиротам, ставшим жертвами подлой войны, которую ведет против нас бывший владелец особняка на площади Жорж»[1513]; белье отдадут в госпитали: «Белье того, кто нас бомбардирует, послужит для перевязывания ран его жертв»[1514].

Впрочем, на фоне чувства коллективной беспомощности это карательное иконоборчество кажется многим парижанам совершенно бесполезным. Донесение полиции от 12 мая свидетельствует о кризисе, в котором пребывает символическая система Коммуны. Знакам больше нельзя верить. Карательное правосудие, безжалостное по отношению к знакам (в данном случае к дому Тьера), проявляет слишком большую «мягкость» при виде предателей из плоти и крови, которые ходят по улицам:

На что нужен глаз Аргуса, если его взгляд не испепеляет предателей? <…> На афишах только и речи, что о предательствах, но когда в руки полиции попадают настоящие предатели, их отпускают на свободу гораздо скорее, чем настоящих коммуналистов, задержанных неизвестно за что. <…> Афиша о сносе дома Тьера не произвела большого впечатления [на народ]. <…> Париж охватило равнодушие, и меня это пугает[1515].

Что же касается площади Сен-Жорж, на которой стоял снесенный дом, она располагается в центре квартала, населенного буржуа, которые отнюдь не поддерживают Коммуну и не одобряют покушения на частную собственность — тем более что в это время обыски в частных домах нередко сопровождаются грабежами. Поэтому коммунаров Да Коста и Прото, командующих бригадой рабочих, которым поручен снос дома, встречают «осуждающие крики» соседей[1516]. Для поддержания порядка приходится вызвать «Мстителей Флурана» — батальон, составленный из подростков 15–17 лет, а Эдмон де Гонкур 12 мая заносит в свой дневник гневные строки: