Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Прежде всего из некоторых речей коммунаров следует, что для освобождения пространства следовало исключить из него все репрессивные памятники. В 1960‐х годах ситуационисты, особенно восприимчивые к речам такого рода, увидели в Коммуне «уникальный пример реализации революционного урбанизма, атаку на окаменевшие знаки господствующего устройства жизни, осмысление социального пространства в политических терминах, сознание, что памятник никогда не бывает нейтральным»[1531]. Ситуационисты даже сожалели о том, что дело не было доведено до конца и в очистительном огне Кровавой недели не сгорел собор Парижской Богоматери[1532]. В этом они, впрочем, лишь вторили провокационным словам Прудона, высказанным еще в 1853 году: «Я желал бы, в целях нашего скорейшего обновления, чтобы музеи, соборы, дворцы, салоны, будуары со всей их древней и новой обстановкой были брошены в огонь, а художникам запретили на последующие полвека заниматься своим искусством. Забыв прошлое, мы сможем сотворить Нечто»[1533]. Коммунары не зашли так далеко в мечтах об очищении. Тем не менее при обсуждении судьбы Вандомской колонны они постоянно подчеркивали, что памятники, установленные властями, парализуют действие, тормозят ход событий. Наиболее ясно эту мысль выразил Элизе Реклю, и рассуждения его следует привести целиком, поскольку они позволяют понять, какие теоретические споры вели коммунары между собой:

Защитники этого предмета [Колонны] приводили доводы куда более скромные: в основном они утверждали, что если Париж не хочет походить на одну из тех унылых деревень с населением от четырехсот до пятисот тысяч душ, какие существуют в Соединенных Штатах, он не должен во время каждой революции избавляться от памятников предшествующей эпохи. Они приводили в пример Флоренцию, которая сделалась самым прекрасным и самым полным археологическим музеем благодаря бережности, с какой там сохраняют, восстанавливают, оттирают и очищают старые камни… Но Париж, возражали им, хочет творить историю, а не только сохранять остатки прошлого. Париж не желает уподобляться в ряду наций тем наследникам старинных знатных родов, тем римским, венецианским, мадридским бездельникам, которые проводят жизнь, демонстрируя сокровища, собранные их предками, и зарабатывают монетки в должности чичероне. Автор этих строк, убежденный, что народ должен продолжать свою историю, но иногда и порывать с нею, предложил превратить Вандомскую колонну в позорный столб — сломать ее посередине и приделать к ней огромную бронзовую перекладину с надписью: «Династия Бонапартов, 18 брюмера и 2 декабря, Аустерлиц и Ватерлоо, Иена и Седан»[1534].

Реклю уверен, что для эмансипации настоящего следует освободить пространство от поклонения камню, от истории древностей, замкнутой на саму себя. Париж не должен быть музеем. Вандомская колонна претит коммунарам не своей неоантичной формой (другая колонна, Июльская, увековечивающая память жертв 1830 и 1848 годов, напротив, священна), а своей функцией: она прославляет Империю, «военный деспотизм»[1535] и мишурную славу. Именно на Вандомской площади в августе 1859 года в присутствии императора праздновалось возвращение французской армии из Италии. Один из редакторов газеты «Пролетарий», органа знаменитого клуба Амвросия[1536], действовавшего в одиннадцатом округе, разъясняет мотивы тех, кто выступил за снос колонны, в стихах, сочиненных по этому поводу: